У многих вождей и участников этих движений XIX века цели дейст­вительно были национальные, обособляющие, иногда даже культурно-своеобразные, но результат до сих пор был у всех и везде один — кос­мополитический. [...]

Все эти нации, все эти государства, все эти общества (Евро­пы. — Сост.) сделали за эти 30 лет огромные шаги на пути эга­литарного либерализма, демократизации, равноправности, на пути внутреннего смешения классов, властей, провинций, обычаев, за­конов и т.д. И в то же время они все много «преуспели» на пути боль­шого сходства с другими государствами и другими обществами. Все общества Запада за эти 30 лет больше стали похожи друг на друга, чем были прежде.

Местами более против прежнего крупная, а местами более про­тив прежнего чистая группировка государственности по племенам и нациям есть поэтому не что иное, как поразительная по силе и яснос­ти своей подготовки к переходу в господство космополитическое, спе­рва всеевропейское, а потом, быть может, и всемирное!

Это ужасно! Но еще ужаснее, по-моему, то, что у нас в России до сих пор никто этого не видит и не хочет понять... [...]

Все идут к одному — к какому-то среднеевропейскому типу общества и к господству какого-то среднего человека. И если не произойдет в XIX веке где-нибудь и какой-нибудь невообразимый даже переворот в самих идеях, потребностях, нуждах и вкусах, то и будут так идти, пока не сольются все в одну — всеевропейскую — республикан­скую федерацию.

Поэтому ни о Португалии, ни о Голландии, ни о Швейцарии, Дании или Швеции не стоит и распространяться по поводу того широкого и серьезного вопроса, который нас занимает.

В культурно-бытовом отношении во всех этих небольших государ­ственных мирах и без того с каждым годом остается все меньше и мень­ше своеобразного и духовно-независимого. А политическая, внешняя независимость их держится лишь соперничеством или милостию боль­ших держав. [...]

Если бы случалось всегда так, что плоды политические, социальные и культурные соответствовали бы замыслам руководителей движения или идеалам и сочувствиям руководимых масс, то умственная задача наша была бы гораздо проще и доступнее какому-нибудь реальному и осязательному объяснению.

Но когда мы видим, что победы и поражения, вооруженные восста­ния народов и если не всегда «благодетельные», то несомненно бла­гонамеренные реформы многих монархов, освобождение и покорение наций, — одним словом, самые противоположные исторические обсто­ятельства и события приводят всех к одному результату — к демокра­тизации внутри и к ассимиляции вовне, то, разумеется, является потребность объяснить все это более глубокой, высшей и отдаленной (а может быть, и весьма печальной) телеологией. [...]

Но оставим пока эти общие рассуждения. Припомним лучше еще раз ближайшие события европейской истории с того года (с 59-го), в который Наполеон III вздумал «официально», так сказать, написать на знамени своем этот самый девиз «политической национальности».

Я не боюсь повторений. Раз решившись писать об этом, я боюсь только неясности.

Факты же современной истории до такой грубости наглядны, до такой вопиющей скорби поучительны, что они сами говорят за себя, и я не могу насытиться их изложением.

В 1859 году Наполеон III сговаривается с Пиемонтом и в союзе с ним побеждает Австрию, которая противится этому национально-пат­риотическому принципу.

Этот приговор истории повторяется с тех пор неизменно: все то, что противится политическому движению племен к ос­вобождению, объединению, усилению их в государственной от­дельности и чистоте, — все это побеждено, унижено, ослабле­но. И заметьте, все это противящееся (за немногими исключениями, подтверждающими лишь общее правило) носит тот или другой охра­нительный характер. Побеждена Австрия католическая, монархи­ческая, самодержавная, аристократическая — Австрия, которую неда­ром же предпочитал даже и Пруссии наш великий охранитель Николай Павлович. Заметьте, что и безучастие России в 1859 году, ее почти что потворство французским победам и ее все возрастающее нерасположе­ние к Австрии доказывает, что в начале 60-х годов и позднее не только в обществе русском, но и в правительственных сферах племенные чув­ства начинают брать верх над государственными инстинкта­ми. Это одно, по-моему, уже не делает чести племенному чувству, не­хорошо рекомендует его. Все то, что начало нравиться в 60-х годах, — подозрительно. Это станет еще понятнее, когда вы вспомните, что про­буждение этого племенного чувства у нас совпадает по времени с весь­ма искренним и сильным внутреннеуравнительным движением (эмансипации и т.д.).