Глава 3. РУССКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ XIX — НАЧАЛА XX в.           231

Мы тогда стали больше думать о славянском на­ционализме и дома, и за пределами России, когда учреждениями и нравами стали вдруг быстро приближаться ко все-Европе. (Не горько ли это?!)

Мы даже на войско надели тогда французское кепи. Это очень важный символ! Ибо, имея в духе нашем очень мало наклонности к действительному творчеству, мы всегда носим в сердце какой-нибудь готовый западный идеал. Прусская каска Николая I, символ монархии сословной, нам тогда разонравилась, и безобразное кепи, наряд эгали­тарного кесаризма, нам стала больше по сердцу! Прошу вас, задумай­тесь над этим! Это вовсе не пустяки; это очень важно! [...]

Посмотрите: когда нужно было (по решению и мановению невиди­мой десницы) победить в Крыму Россию, монархию крепко-сослов­ную, дворянскую, консервативную, самодержавную, а в 1859 году Австрию, державу тоже (и даже более, чем Россия) охранитель­ную, — у Наполеона III, у министров и генералов его нашлись и сила, и мудрость, и предусмотрительность — все нашлось! Когда же потре­бовалось создание весьма либеральной, естественно-конститу­ционной, антипапской и давно уже слабо-аристократической Италии (вдобавок глубоко разъедаемой социализмом), то против Ав­стрии, мешавшей этому, сила нашлась, но против Италии не нашлось мудрости. Старик Тьер, говоривший уже тогда против итальянской эмансипации, был гласом вопиющего в пустыне!

Обратите еще внимание и на то, что случилось вслед за этим с Фран­цией в 1862 и 1863 годах. Взбунтовалась весьма дворянская и весьма католическая Польша против России, искренно увлеченной в то время своим разрушительно-эмансипационным процессом. У Франции не нашлось тут уже не только одной мудрости, но и силы. Она подняла на Западе в пользу реакционного польского бунта пустую словесную бурю, которая только ожесточила русских и сделала их строже к поля­кам; Россия же после этого стала смелее, сильнее, еще и еще либе­ральнее сама ив тоже время насильственно демократизировала Польшу и больше прежнего ассимилировала ее. [...]

Старайтесь не забывать при этом: что они обе — Польша и Рос­сия — боролись под знаменем национальным. В России давно, давно уже все русское общество не содействовало правительству с таким единодушием и усердием, как во время этого польского мятежа. Русское это общество, движимое тогда оскорбленным национальным, кровным чувством своим, при виде неразумных посягательств поляков

на малороссийские и белорусские провинции наши, стало гораздо стро­же самого правительства и ...послужило, само того не подозревая, все к тому же и тому же космополитическому всепретворению!

До 1863 года и Польша, и Россия — обе внутренними порядками своими гораздо менее, были похожи на. современную им Европу, чем они обе стали после своей борьбы за национальность. [...]

[...] Псевдонациональное или племенное начало [...] привело [Евро­пу. — Сост.] шаг за шагом к низвержению всех тех устоев, на которых утвердилась и процветала западная цивилизация. Итак, ясно, что политика племенная, обыкновенно называемая национальною, есть не что иное, как слепое орудие все той же всесветной ре­волюции, которой и мы, русские, к несчастию, стали служить с 1861 года.

В частности, поэтому и для нас политика чисто славянская (искрен­ним православным мистицизмом не исправленная, глубоким отвра­щением к прозаическим формам современной Европы не ожесточен­ная) — есть политика революционная, космополитическая. И если в самом деле у нас есть в истории какое-нибудь особое, истинно нацио­нальное, мало-мальски своеобразное, другими словами — культур­ное, а не чисто политическое призвание, то мы впредь должны смотреть на панславизм как на дело весьма опасное, если не со­всем губительное.

Истинное (то есть культурное, обособляющее нас в быте, духе, уч­реждениях) славянофильство или, точнее, культурофильство должно отныне стать жестоким противником опрометчивого, чисто политического панславизма.