Кроме того, и это особенно важно с точки зрения философии, Гумилев ставит историю людей в сильную зависимость от истории идей, разделяя последние всего на две группы — жизнеутверждаю­щие (оптимистичные и теистические) и жизнеотрицающие (песси­мистичные и атеистические). Тем самым он невероятно упрощает историю религий и, соответственно, обедняет свою собственную теорию. Очевидно, что далеко не все атеистические идеи пессимис­тичны и не все оптимистичные — жизнеутверждающи. Его заявле­ния о некоем «теистическом буддизме», о православии, отрицаю­щем Ветхий Завет, и о том, что все человеческие жертвоприноше­ния связаны с сатанизмом, более чем сомнительны с точки зрения религиоведения.

Стремление удалить из концепции Гумилева все теоретические конструкции, введенные «сверх необходимости» («бритва» Оккама), порождает критику данной концепции «справа» (то есть идеалисти­ческую критику). Если мы признаем экзистенциальную идею, кото­рая может быть выражена в религии, морали, культуре, праве, иде­ологии, достаточным условием для стимулирования этногенеза, нам уже будут не нужны гипотезы о пучках космических излучений и соответствующих им линиях пассионарных толчков, о связанных с излучением мутациях в человеческом организме и о пассионарности как особом органическом свойстве. Остается только последова­тельность фаз эволюции человеческих общностей, связанная со сме­ной господствующего общественного императива. Общественный императив, который является центральным компонентом любой экзистенциальной идеи, оказывается не символом, а движущей си­лой этногенеза; его изменение определяется не возрастанием энт­ропии, а простой сменой поколений и связанным с ней изменени­ем характера воспитания (а следовательно, и характера усвоения экзистенциальной идеи).

Для сверхнапряжений и совершения «исторических деяний» не нужна никакая дополнительная энергия из космоса. В каждом чело­веке достаточно энергии для чего угодно, но эта энергия не всегда имеет достаточные стимулы для ее расходования. Уровень растраты жизненной энергии зависит не от ее количества, а от интенсивнос­ти стимулирования. Если будет смысл, то тщедушный и слабый ста­нет сильным; если же смысла нет, то и сильный, энергичный чело­век будет чахнуть в бездействии. Только экзистенциальная идея, которая вдохновляет человека на действия, может служить причи­ной взрыва активности людей.

Главным достижением теории Гумилева следует считать то, что он на огромном историческом материале выявил однотипную последовательную смену фаз наиболее стабильных человеческих общ­ностей (определяемых им как этнические) — от первоначального объединения людей на основе их общего стремления следовать не­ким достаточно отвлеченным идеалам до превращения этой общно­сти в нестойкий конгломерат безыдейных эгоистов.

Сам Гумилев не формулировал геополитических выводов на ос­новании своей картины мира. Это сделали его последователи в пе­риод ослабления (а потом и отмены) марксистской идеологической цензуры. Такое направление в целом получило название «неоевразийство», которое имеет, в свою очередь, несколько разновиднос­тей. Не все они наследуют идеи Гумилева, но в целом его влияние на эту геополитическую идеологию колоссально.

Первая разновидность неоевразийства (самая основная) пред­ставляет собой законченную и многомерную идеологию, которую сформулировали некоторые политические круги национальной оп­позиции, противостоящие либеральным реформам в период 1990— 1994 гг. Речь идет о группе интеллектуалов, объединившихся вокруг газеты «День» (позже «Завтра») и журнала «Элементы»¹⁹².

Эта разновидность основывается на идеях Савицкого, Г. Вернад­ского, кн. Н. Трубецкого, а также идеолога русского национал-боль­шевизма Николая Васильевича Устрялова (1890—1938) — приват-доцента Московского университета (1913—1916), руководителя бюро печати в правительстве Колчака, профессора Харбинского универси­тета (1920—1924). В 1935 г. он вернулся в СССР, был профессором экономогеографии Московского института инженеров транспорта, в 1937 г. арестован и погиб в заключении.