ДУХОВНЫЙ КРИЗИС ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Статьи по общественной и религиозной психологии (1907—1909гг.)

 

I

(...) Для возрождения России существенно важно, чтобы каж­дый сознал себя человеческой личностью в абсолютном ее значении и членом нации в абсолютном ее предназначении, а не интеллигентом или представителем, того или иного класса. Эта перемена в самочувствии и в сознательных идеях предполагает совсем иную философию, чем та, что до сих пор господствовала в интеллигентской среде. Господствую­щие у нас идеи «интеллигенции» и «класса» (также и «на­рода») опираются на феноменолизм и эмпиризм; идеи лич­ности и нации философски предполагают признание их суб­станциональности.  Личность — субстанция и нация -субстанция. (...)

II

В основу нового для русского интеллигента мировоз­зрения должна быть положена не только идея субстанци­ональности личности и нации, т. е. вневременности и неист­ребимости органических корней личности и нации, но и идея свободы. Есть два мироощущения; в основе одного лежит чувство обиды, в основе другого — чувство вины, им соот­ветствуют и разные философии. Интеллигенция наша до сих пор исповедовала философию обиды, т. е. философию раб­скую; должна же исповедовать философию вины, т. е. фило­софию свободы. Только свободный может чувствовать себя виновным, только сознавший вину обращается к глубочай­шей своей свободе. Философия вины и есть философия сынов Божьих, свободных существ. Философия обиды есть фило­софия рабов, сынов природной необходимости. (...)

V

Путь к новой жизни — путь творческий и созидатель­ный, а не разрушительный и отрицательный, не превращение прошлого с ушедшими от нас предками в tabula rasa. Ради­кализм творческого пути не может измеряться старыми кри­териями «правости» и «левости». Мы хотим стать оконча­тельно вне правости и левости, соединяться и разъединяться по новым критериям. Крайние правые и крайние левые ды­шат злобой и ненавистью, жаждут разрыва, усиления пропас­ти, рассечения народной жизни. Сам этот принцип разделе­ния и отталкивания, злобный и ненавистнический, забываю­щий о лице человеческом, становится уже нестерпимым. Этот принцип партийной, кружковой, классовой, сословной вражды и озлобленности одинаково свойствен и правым и левым, все они полагают свою гордость в ненависти к вра­гам и в силе отталкивания. Не люблю черного и красного цвета, потому что это цвета ложного разделения и ложной вражды. Россия обливается кровью от этого раздора и озло­бления. Все забыли о России. Ищу принципа притяжения, призывающего к любви, одинаково чуждого нынешнего па­фоса и правого и левого лагеря. Наш меч разделяет не правых и левых, не реакционных и революционных, не бур­жуазию и пролетариат, не общественные классы и группы, а волю, направленную к добру, любви и божественной жизни, и волю, направленную к злу, к ненависти и небытию. (...)

VI

Русское национальное самосознание не может быть ни исключительно славянофильским, ни исключительно запад­ническим. В нем должна раскрыться великая миссия Рос­сии — быть посредницей между востоком и западом, осуще­ствить славянофильскую мечту в единении с западной куль­турой и в претворении ее в свою плоть и кровь. Восточные и русские начала должны быть восполнены началами запад­ными и культурными. Иначе Россию ждет разложение и ги­бель. Русский дух несет в себе семя новой и великой жизни, но, предоставленный себе, взятый отвлеченно, оторванный от культуры вселенской, он фатально превращается в дух само сжигания и самоистребления. Секта самосожигателей —характерней шее порождение русского духа. Но гол же рус­ский дух в лице Петра, Пушкина и других своих гениев обнаружил свой всечеловеческий характер, необычайный свой дар творческого претворения универсальных западных начал. Кто любит русскую идею и хочет реальной мощи для ее осуществления, тот должен быть не только славянофилом, но и западником, т. е. должен раскрыть в нашем националь­ном самосознании вселенские начала правды и свободы Хрис­товой. (...)

I. ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ. РЕВОЛЮЦИЯ. НАЦИОНАЛЬНОСТЬ. ЛИТЕРАТУРА. К ПСИХОЛОГИИ РЕВОЛЮЦИИ

(...) Положительно Россия политически бездарная стра­на, нет у нее дара хорошо устроить свою землю. Правящая бюрократия в России была по преимуществу немецкая, и дер­жала она чужую ей страну в гнетущих тисках. Даже рево­люционная эпоха не создала у нас политических талантов, j          настоящих вождей, за которыми стоило бы идти. Не имеем никакой выдумки, никакого творчества в политике, все по шаблону совершаем, а вот мировые вопросы ставим и реша­ем лучше других стран. Разгон двух Дум окончательно об­наружил бессилие нашей революции. Ни первая, ни вторая Дума не сумела так укрепиться в народном сознании, чтобы разгон их стал психологически невозможным. Русский народ как бы не хочет для себя политической власти, не имеет вкуса к народовластию, ждет высшей правды на земле. (...)

Я не могу назвать себя верующим конституционалис­том, как не верю в единоспасающую, идеальную консти­туцию, не жду от нее чудес, не вижу в конституционном строе ничего органического и реального, скорей вижу механичес­кую скрепу, отражение распада народною организма, поте­рявшего религиозный центр. По своим верованиям я также не демократ *, так как религиозно отвергаю принцип наро­довластия, ищу гарантии прав личности не в народной воле, не в человеческой воле, а в воле Божьей. Не верю я также, „              подобно конституционалистам-демократам, в спаситель­ность отвлеченно взятой политики, политических партий <и политической борьбы,  возводящей тактическую ложь в принцип. Идеалу конституционной демократии я мог бы противопоставить только органический идеал свободной теократии. Но относительных прав политики, а следователь­но, и конституционализма и демократизма нельзя отрицать, то было бы равносильно отрицанию истории, игнорирова­нию мук развития. Пусть все это отражает раздробленность народной воли, пусть все это механично, а не органично, но раздробленность и механичность — факт, этот факт нужно изжить и преодолеть трудным, длинным, трагическим по неудовлетворительности ближайших результатов процессом. Переворот в сознании не делает еще переворота в жизни. Всегда нужно помнить иррациональность бытия, рожда­ющую муку истории. Иррациональность эту не может сейчас побороть ни революция, ни конституция, ни теократический анархизм, не в силах преодолеть во имя своего разума. Эта мучительная иррациональность коренится в изначальном грехопадении мира, в непобежденности богоотступнического хаоса. Только до конца завершенный процесс спасения чело­вечества и мира убьет, изничтожит это трагическое препятсгвие для окончательной гармонии.

В сфере мирской политики партия народной свободы — наименьшее все-таки зло для России. Партия эта в лице лучших своих представителей как будто бы понимает, что внутреннее воспитание общества есть самое важное дело, но механически никакого переворота нельзя создать, что народ — раб в душе, не может стать свободным от экс­периментов политической алхимии. В партии этой не г чрез­мерного человеческого самомнения, обращающего политику в религию, нет политической экзальтации, доводящей до изуверства и бесноватости. Это гуманитарная общесгвенная среда, а в нейтральном гуманизме заключена несомненная правда. Но кадетский план развития России слишком раюнален; в мирное и безболезненное возрождение страны не верится. Конституционно-демократическая партия делает свое доброе человеческое дело, она свободна от бесноватости черных и красных, но подвергается опасности сотворить себе такого же кумира из «конституции», какой сотворили себе революционеры из «революции». «Консти­туция», самая даже идеальная, так же мало божественна, м и «революция», как и «государственность» — кумир правых так же мало утоляет жажду и ослабляет тоску. Фетиш конституционализма соблазняет кадетов, и нейтраль­ный гуманизм не может спасти их от этого соблазна, так как окончательно вытесняется лишь для религиозного со­знания относительность, временность и подчиненность и конституции, и революции, и государственности. Как ни вредно и ни опасно, как ни буржуазно (в духовном, а не социальном смысле слова) это поклонение конституции, пре­вращение ее в едино спасающее, божественное существо, как ни ложно это отвлеченное законничество, еще хуже одержи­мость, бесноватость крайних левых. Конституционализм должен быть Россией пережит, и дай Бог, чтобы он был пережит с наименьшим идолопоклонством. (...)

Трагедия современной русской жизни в том коренится, что борьба прогресса и реакции превращается в борьбу двух самоутверждающихся человеческих воль. Обе стороны дей­ствуют во имя свое, не знают Имени высшего и потому звереют и дичают, потому раздуваются до безумия само­любие и корысть. Подлинно освобождающее слово, побеж­дающее рознь и ненависть, не найдено еще в русской рево­люции, и потому так печально и страшно ее течение, так неуловима грань, отделяющая насилия революции от наси­лий реакции, так внутренне зависит наше освобождение от нашей порабощенности. В нашей революции нет настоящей неодушевленности великими идеями, наша огромная рево­люция несравненно менее одухотворена, чем великая фран­цузская революция, но политическая экзальтация и полити­ческий фанатизм у нас еще большие принимают размеры. Эта политическая экзальтация всегда сопровождается само­мнением и легко переходит в бесноватость — психологическая истина, подтверждающаяся на каждом шагу. Бесноватость иеромонаха Исиодора и Пуришкевича и бесноватость г «большевика» и «максималиста» — одного порядка, на ту же стихию опирается. Одержимость бесами выражается в одно родном физиологическом крике и физиологическом искажении лица. Человек звереет, когда действует лишь во имя свое когда утверждает и обожает лишь свою человеческую волк таков закон бытия. Помещики и крестьяне, фабриканты и рабочие, правители и революционеры, черносотенцы и красно сотенны одинаково, по тому же закону дичают, теряют человеческий образ, лишаются разума и совести в сословном и ином самоутверждении. Народ умирает; в этом бесновании человеческих воль, в этом забвении высшего закона. (...)

(...) Настоящий, глубокий радикализм должен сочетаться с настоящим, глубоким консерватизмом. Не может су шествовать народ, которому нечего сохранять, который не получил никакого наследства, достойного любви. Отрицание настоящего консерватизма, благоговейного охранения свои' вечных и абсолютных ценностей всегда нигилистично. В процессе развития должно быть семя, должно быть то, что подлежит развитию, должен быть устойчивый субъект раз­вития, должно быть накопление богатств. Только органиче­ский рост есть развитие, и революции могут быть лишь особенно напряженными моментами развития, кризисами, болезнью роста. В самой революции многое органически завоевывается навеки и не может быть уничтожено ни реак­циями, ни будущими революциями. Мания разрушения все­го, что имеет прошлое, и поклонения всему грядущему есть скверная болезнь или поверхностная мода, поддерживаемая базарными криками. Реакция со своими призраками про­шлого постоянно держит революцию в тисках, налагает свою печать и дает свое отрицательное определение: рево­люционеры поклоняются будущему, но живут прошлым.

В революции с ее беснованием слишком много механи­ческого, внешнего, не соответствующего внутреннему росту страны, органическому перерождению народной души. По своим религиозным верованиям и общественным идеалам я всего менее привержен идеалу отвлеченной государствен­ности и могу себя назвать сторонником свободной теокра­тии*. Но думаю, что государственность и насилие нельзя победить механически, насилием же, нужно внутренне сде­латься достойными безвластия и Боговластия. Вне религиоз­ного, теократического пути человечество никогда не освобо­дится от потребности в государственности с ее принудитель­ным характером. Потребность эта коренится в анархии и хаотичности мира, предоставленного самому себе и своим природным силам. Государство и является коррективом, внешним ослаблением хаоса, предотвращением окончатель­ного распада, но внутренне оставляет нетронутой хаотичес­кую стихию. Человечество подвергается внешнему государ­ственному принуждению и насилию, потому что оно внут­ренне атомизировано и духовно порабощено, пленено злом, и освободиться может, только подрезав корень рабского раздора. До корней этих никогда не углубляются политичес­кие революции, и потому они поистине не радикальны, меня­ют платье, оставляя человека в прежней грязи и лжи. Можно объявить рабов свободными, обучить их свободным словам и жестам, но они реально станут свободными лишь тогда, когда внутренне перестанут быть рабами. Человек давно уже хочет казаться свободным, носить платье свободного чело­века, гражданина мира, но все еще не захотел достаточно сильно стать свободным, быть свободным, иметь свобод­ную душу в очищенном от всякой грязи теле. Это не есть оправдание тех, что надевают на человека кандалы, они сами — первые рабы, плененные злом, поклонились идолу внешности, наружности, механичности. Да и не важно, кто и что вздумает себя этим оправдывать, важно существо дела, истинность. Пусть народ освободится от рабьих чувств, от насильнических инстинктов, от бесов злобы и корысти, тог­да, тогда только станет свободным народом, тогда никакая государственная власть не в силах будет его поработить и угнетать. Всякое хулиганство, всякий нигилизм, всякое разложение благородных, сверхчеловеческих чувств есть ук­репление насилия и деспотизма, есть как бы оправдание для беснующейся власти. Победите в себе анархию и тогда удо­стоитесь анархизма, преодолейте насильнический хаос и по­лучите свободную гармонию. А так называемая революци­онная «агитация» не развивает сознания, а притупляет его, не освобождает от анархии духа, а порабощает его, будит не лучшие, а худшие инстинкты, обращается к корыстолюбию и самолюбию. Темным, диким еще людям проповедуют исключительное самоутверждение, засоряют их головы иде­ями неясными, часто злобными и всегда безответственными. Рабы остаются рабами и бунтуют по-рабски. Это истина элементарная, самоочевидная, но в нашу эпоху ее не видят и раздраженно отрицают. (...)

ИЗ ПСИХОЛОГИИ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

(...) Горе русской государственности, что в ней господ­ствовала бюрократия, своего рода «третий элемент», чуждый русскому народу, часто не русский даже по крови, равнодуш­ный к народной вере и народной надежде. Горе русской революции, что в ней господствует «третий элемент», своего рода обратная бюрократия, слой не органический, не связан­ный с основами народного духа, враждебный народной вере. Неудачи русской революции, ее национальная непопуляр­ность в значительной степени должны быть приписаны про­питывающему ее духу интеллигентского мещанства, круж­ковщины «третьего элемента», группового самоутверждения. Слишком преобладают в революции злоба к старой жизни над любовью к новой жизни, разрушение над созиданием, жажда возмездия над жаждой творчества, чисто отрицатель­ные идеи над положительными. Эта злоба и жажда мести, эта анархия духа и исключительность отрицания питались и вырастали в психической атмосфере «третьего элемента» (в широком смысле слова), нервно развинченного, в большинстве случаев несчастного, потерявшего цель и смысл жизни.

Этот нигилистический дух «третьего элемента», этот интеллигентский душевный уклад, роковым образом встре­тился с темными инстинктами крестьянских и рабочих масс и породил нечто вроде пугачевщины, не чисто народной пугачевщины, а с сильной примесью «интеллигентщины». А «интеллигенция», сливающая себя с народом, не имеет никакой другой идеи, кроме той, что служение народным интересам и инстинктам и есть служение правде и добру. От несчастной мысли, что существуют интересы и социальные особенности, поклонение которым и есть сама правда, преж­де всего нужно излечиться. (...)

РОССИЯ И ЗАПАД

Размышление, вызванное статьей П. Б. Струве «Великая Россия»

(...) Государство ни в каком смысле не может быть утверждаемо, как некое существо: народ есть существо,  бытие этого существа вполне мыслимо без государствен­ности, с упразднением этой функции, которая целиком за­жит от исторических времен и сроков. Государство есть суверенный субъект лишь для юридического мышления, ког­да его мысленно берут как отвлеченное начало. В живой действительности, не только эмпирической, но и умопо­стигаемой, такого субъекта не существует, с живой, ор­ганической, религиозной точки зрения подобный субъект не имеет никаких прав на существование. Народ, нация, некая соборная личность, данная нам не эмпирически, а умо­постигаемо,—вот субъект, но тоже не суверенный, так как все живое в мире несет в себе единое суверенное су­щество — Бога. Нация, а не государство делает революции, свергает правительства, и она же свергает революции, если они противны верховному закону ее бытия, если мешают его органическому совершенствованию. Народ свергает ис­торические формы государственности, когда они не согласны уже с его совестью и его разумом, и он же упразднит всякую государственность, когда созреет для новой жизни, для выс­шей, окончательной свободы. Государство можно ценить лишь исторически, как подчиненную и временную функцию живого организма нации, его нельзя ценить абсолютно. Аб­солютизм до тех пор был возможен, пока он служил нации, защищал ее от распада. Государство есть принудительная форма властвования, обратная сторона злой воли народа и форма защиты от народа вражеского. Нация утверждает себя, подобно личности, защищает себя от смерти и поглоще­ния другими, это святое самоутверждение, инстинкт жизни, данной свыше, и для этой защиты самого факта бытия своего как чего-то особого в мире необходима внешняя сила магии, пока народы не дошли еще до братства и мира. Лозунг Великой России, который хочет провозгласить Струве, дол­жен быть лозунгом патриотическим и национальным, а не просто государственным. Страна становится великой, когда государственная власть — покорный слуга нации; когда же национальное и патриотическое чувство становится слугой государства, тогда разражается позор Цусимы и Мукдена, Мы должны стать не государственниками, не империали­стами, а патриотами, должны обрести национальное чувство в высшем смысле этого слова.

Тезис Струве о преобладании внешней политики на,1 внутренней заключает в себе несомненную истину, хотя Hi вполне удачно выраженную. Тезис этот значит, что Россия как и всякая нация, должна прежде всего быть, утверждать и охранять себя как соборную личность, как индивидуаль­ность, имеющую свое назначение в мире. Лишь в национальности осуществляется человек и осуществится человечество, вне национальности нет живых организмов, в кос­мополитизме все превращается в мертвые абстракции. Во внешней политике нация является как единая, во внутренней политике она дробится. Парадоксальное и на первый взгляд отталкивающее утверждение Струве я бы выразил в такой конкретной форме: к абсолютизму, к государственному дес­потизму я отношусь не только отрицательно, но и с брезгли­востью и отвращением, свободу люблю бесконечно, но в тот момент, когда я твердо узнал бы, что только абсолютная государственность может спасти Россию как единую нацию, может охранить ее от поглощения и порабощения другими нациями, в тот момент я бы стал страстным сторонником абсолютизма, хотя понимал бы его окончательную ложь. Это прежде всего непосредственное чувство, но тут есть и сознание невозможности вненационального утверждения своего бытия. В эпоху японской войны, во всех отношениях бессмысленной, безнравственной и ненародной, я все-таки сердечно желал победы русскому войску, так как не мог оторваться от сознания единства моего бытия и бытия наци­онального. (...)

ФИЛОСОФСКАЯ ИСТИНА И ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ ПРАВДА

(...) Интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества. Это одинаково верно и относительно сферы материальной, и относительно сферы духовной: к философскому творчеству русская интеллиген­ция относилась так же, как и к экономическому производ­ству. Интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распре­деления и равенства, а все творчество было в загоне, тут ее доверие не имело границ. К идеологии же, которая в центре ставит творчество и ценности, она относилась подозритель­но, с заранее составленным волевым решением отвергнуть и изобличить. (...)

С русской интеллигенцией в силу исторического ее по­ложения случилось вот какого рода несчастье: любовь к урав­нительной справедливости, к общественному добру, к народ­ному благу парализовала любовь к истине, почти что уничто­жила интерес к истине. А философия есть школа любви к истине, прежде всего к истине. Интеллигенция не могла бескорыстно отнестись к философии, потому что корыстно относилась к самой истине, требовала от истины, чтобы она стала орудием общественного переворота, народного благо­получия, людского счастья. Она шла на соблазн великого инквизитора, который требовал отказа от истины во имя счастья людей. Основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу: да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься, если люди будут счастливее, долой истину, если она стоит на пути заветного клича «долой самодержавие». Оказалось, что ложно направленное челове­колюбие убивает боголюбие, так как любовь к истине, как и к красоте, как и ко всякой абсолютной ценности, есть выражение любви к Божеству. Человеколюбие это было ложным, так как не было основано на настоящем уважении к человеку, к равному и родному по Единому Отцу; оно было, с одной стороны, состраданием и жалостью к человеку из «народа», а с другой стороны, превращалось в человеко-поклонство и народопоклонство. Подлинная же любовь к людям есть любовь не против истины и Бога, а в истине и в Боге, не жалость, отрицающая достоинство человека, а признание родного Божьего образа в каждом человеке. Во имя ложного человеколюбия и народолюбия у нас вырабо­тался в отношении к философским исканиям и течениям метод заподозривания и сыска. По существу в область фило­софии никто не входил, народникам запрещала входить лож­ная любовь к крестьянству, марксистам — ложная любовь к пролетариату. Но подобное отношение к крестьянству и пролетариату было недостатком уважения к абсолютному значению человека, так как это абсолютное значение ос­новано на божеском, а не на человеческом, на истине, а не на интересе. (...)

Особенно печальным представляется мне упорное не­желание русской интеллигенции познакомиться с зачатками русской философии. А русская философия не исчерпывается таким блестящим явлением, как Вл. Соловьев. Зачатки новой философии, преодолевающие европейский рационализм на почве высшего сознания, можно найти уже у Хомякова. В стороне стоит довольно крупная фигура Чичерина, у ко­торого многому можно было бы поучиться. Потом Козлов, кн. С. Трубецкой, Лопатин, Н. Лосский, наконец, малоиз­вестный В. Несмелов — самое глубокое явление, порожден­ное оторванной и далекой интеллигентскому сердцу почвой духовных академий. В русской философии есть, конечно, много оттенков, но есть и что-то общее, что-то своеобразное, образование какой-то новой философской традиции, отлич­ной от господствующих традиций современной европейской философии. Русская философия в основной своей тенденции продолжает великие философские традиции прошлого, гре­ческие и германские, в ней жив еще дух Платона и дух классического германского идеализма. Но германский иде­ализм остановился на стадии крайней отвлеченности и край­него рационализма, завершенного Гегелем. Русские фило­софы начиная с Хомякова дали острую критику отвлечен­ного идеализма и рационализма Гегеля и переходили не к эмпиризму, не к неокритицизму, а к конкретному иде­ализму, к онтологическому реализму, к мистическому вос­полнению разума европейской философии, потерявшего живое бытие. И в этом нельзя не видеть творческих задатков нового пути для философии. Русская философия таит в себе религиозный интерес и примиряет знание и веру. Русская философия не давала до сих пор «мировоззрения» в том смысле, какой только и интересен для русской интеллиген­ции, в кружковом смысле. К социализму философия эта прямого отношения не имеет, хотя кн. С. Трубецкой и на­зывает свое учение о соборности сознания метафизическим социализмом; политикой философия эта в прямом смысле слова не интересуется, хотя у лучших ее представителей и была скрыта религиозная жажда царства Божьего на земле. Но в русской философии есть черты, роднящие ее с русской интеллигенцией, — жажда целостного миросозерцания, орга­нического слияния истины и добра, знания и веры. Вражду к отвлеченному рационализму можно найти даже у акаде­мически настроенных русских философов. И я думаю, что конкретный идеализм, связанный с реалистическим отноше­нием к бытию, мог бы стать основой нашего национального философского творчества и мог бы создать национальную философскую традицию *, в которой мы так нуждаемся. Быстросменному увлечению модными европейскими учени­ями должна быть противопоставлена традиция, традиция же должна быть и универсальной, и национальной, тогда лишь она плодотворна для культуры. В философии Вл. Со­ловьева и родственных ему по духу русских философов живет универсальная традиция, общеевропейская и общечеловече­ская, но некоторые тенденции этой философии могли бы создать и традицию национальную. Это привело бы не к иг­норированию и не к искажению всех значительных явлений европейской мысли, игнорируемых и искажаемых нашей кос­мополитически настроенной интеллигенцией, а к более глу­бокому и критическому проникновению в сущность этих явлений. Нам нужна не кружковая отсебятина, а серьезная философская культура, универсальная и вместе с тем на­циональная. Право же, Вл. Соловьев и кн. С. Трубецкой — лучшие европейцы, чем гг. Богданов и Луначарский; они были носителями мирового философского духа и вместе с тем национальными философами, так как заложили основы философии конкретного идеализма. Исторически выработан­ные предрассудки привели русскую интеллигенцию к тому настроению, при котором она не могла увидеть в русской философии обоснования своего правдоискательства. Ведь ин­теллигенция наша дорожила свободой и исповедовала фило­софию, в которой нет места для свободы, дорожила лич­ностью и исповедовала философию, в которой нет места для личности, дорожила смыслом прогресса и исповедовала фи­лософию, в которой нет места для смысла прогресса, доро­жила соборностью человечества и исповедовала философию, в которой нет места для соборности человечества, дорожила справедливостью и всякими высокими вещами и исповедо­вала философию, в которой нет места для справедливости и нет места для чего бы то ни было высокого. Это почти сплошная выработанная всей нашей историей аберрация со­знания. Интеллигенция в лучшей своей части фанатически была готова на самопожертвование и не менее фанатически исповедовала материализм, отрицающий всякое самопо­жертвование; атеистическая философия, которой всегда увле­калась революционная интеллигенция, не могла санкциони­ровать никакой святыни, между тем как интеллигенция са­мой этой философии придавала характер священный и дорожила своим материализмом и своим атеизмом фана­тически, почти католически. Творческая философская мысль должна устранить эту аберрацию сознания и вывести его из тупика. Кто знает, какая философия станет у нас модной завтра, быть может, прагматическая философия Джемса и Бергсона, которых используют подобно Авенариусу и др., быть может, еще какая-нибудь новинка? Но от этого мы не подвинемся ни на шаг вперед в нашем философском раз­витии. (...)

(...) Русская интеллигенция была такой, какой ее создала русская история, в ее психическом укладе отразились грехи нашей болезненной истории, нашей исторической власти и вечной нашей реакции. Застаревшее самовластие исказило душу интеллигенции, поработило ее не только внешне, но и внутренне, так как отрицательно определило все оценки интеллигентской души. Но недостойно свободных существ во всем всегда винить внешние силы и их виной себя оправды­вать. Виновата и сама интеллигенция: атеистичность ее со­знания есть вина ее воли. Она сама избрала путь человекопоклонства и этим исказила свою душу, умертвила в себе инстинкт истины. Только сознание виновности нашей умопо­стигаемой воли может привести нас к новой жизни. Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освобо­димся от внутреннего рабства, т. е. возложим на себя ответ­ственность и перестанем во всем винить внешние силы. Тогда народится новая душа интеллигенции.