Победа либерализма нивелирует различия между прежними проектами, стремившимися быть ему альтернативой. Это означает, что к началу ХХI века различия между классическим консерватизмом, третьим путем, коммунизмом были практически стерты, а на следующем этапе это коснется и социал-демократии. Все, что оказалось «немодерном» — по форме или даже по глубокому и бессознательному содержанию, — отнесено в разряд политнекорректного, «вечно вчерашнего», «преодоленного».

Глава 2. Постмодерн: Запад, Восток и Россия

Описанная выше схема (премодерн — модерн — постмодерн) взята, однако, по прецеденту (в юридическом смысле): так или приблизительно так обстояло дело с той частью человечества, которая проживала в последние две тысячи лет в Западной Европе или была как-то связана с ней генетически (колонизаторские культуры обеих Америк, в меньшей степени — Африки и Тихоокеанского бассейна). И хотя в самой Западной Европе эта модель также имела множество отклонений и противоречий, тем не менее можно утверждать, что «телос» западноевропейской истории именно таков: от традиционного общества к современному, от премодерна к постмодерну.

Но европейское или европоцентричное сознание отличается «гносеологическим расизмом» и постоянно осуществляет отождествление «западноевропейского», «европейского» и «универсального». Западноевропейский «телос» истории берется как универсальный «телос» истории человечества, на основании которого вырабатывается «универсальная» система оценок, критериев и шаблонов. Путь от традиционного общества к современному (и «постсовременному»), который прошел и продолжает проходить Запад, считается универсальным путем для всех стран, культур и народов. Их история рассматривается лишь как процесс «модернизации» и «вестернизации».

«Вестернизация» и «модернизация» — понятия не тождественные, но в то же время тесно связанные между собой концептуально. «Современность» оценивается со знаком плюс только в прогрессистской западной парадигме, поэтому этот термин заведомо несет на себе ее отпечаток. «Модернизация» (в широком смысле) имплицитно постулирует универсальность «исторического телоса», по сути скалькированного с «телоса» именно европейской истории.

Очевидно, что история традиционных обществ (а к этой категории до сих пор принадлежит подавляющее число жителей земли!) выпадает из такой телеологической парадигмы, движется по совершенно иной траектории. Следовательно, в глазах Запада «история» большинства человечества игнорируется в ее содержательном измерении, а внимание фокусируется лишь на тех ее фрагментах, где дают о себе знать признаки «европейского телоса», т. е. «элементы модернизации».

Для написания учебников по всеобщей истории такой подход чрезвычайно удобен: все общества, культуры и страны ранжируются в соответствии с упрощенной исторической схемой, выстраиваемой согласно априорно заданной телеологии. Далее задача приобретает чисто технический характер — в зависимости от уровня учебника более или менее нюансируются иллюстрации (любопытно, что марксизм в значительной мере наследует западноевропейский «гносеологический расизм»).

Вне подобной историцистской парадигмы говорить о «постмодерне» (равно как и о модерне) бессмысленно. Вне западной цивилизации есть «модерн», принесенный туда с Запада (по логике колониальной парадигмы), и в какой-то момент это привитое явление переходит (может перейти, перейдет) в новую стадию — в ту, куда постепенно переходит само западное общество, следуя за своим «телосом». Если рассмотреть культурно-цивилизационный контекст, отличный от западного, то качество т. н. незападного модерна явно обнаружит свою двусмысленность.

«Модернизация» России в ХХ веке шла чрезвычайно оригинальным («марксистско-ленинским») путем, и сейчас еще предстоит выяснить, чем был по сути «советский эон». В чем «советизм» был «модернизацией», в чем — «псевдомодернизацией», в чем, «антимодернизацией»? Иными словами, «советский модерн» — это открытая тема. Но если в России сложился очень сомнительный «модерн», то «постмодерн» наверняка будет еще более странным.