Это грозит отлучением политики от культуры и морали со всеми вытекающими отсюда последствиями. Класс политических профессионалов при этом получает максимальную свободу для своих игр, для применения эффективных политических технологий, но вопрос о том, кому и чему служат эти технологии, остается открытым. Это самым наглядным образом проявилось в том, что сегодня происходит с предпринимательским классом. Вся великая классическая литература – и художественная, и философско-политическая – осуждала мир буржуазного чистогана, пренебрежение буржуазных предпринимателей нормами морали и культуры, осуждала их духовную бескрылость и социальную безответственность. Классика вдохновила великое движение протеста против социальной несправедливости и эксплуатации, против аморализма циничных дельцов, способных низвести человека до уровня хищного животного, общество – до безудержного социал-дарвинизма.

Эти усилия высокой культуры и вдохновленного ею социального протеста не пропали даром. На Западе родилось социальное государство*, смягчающее издержки рынка и проявляющее известную чувствительность к некоторым аспектам социального неравенства и несправедливости. Наряду с этим шел постепенный процесс культурной социализации предпринимательского класса: если в первом поколении он давал предельно жестких и духовно недоразвитых воротил бизнеса, то в последующих поколениях – более образованных, гармоничных и морально впечатлительных людей, становящихся известными меценатами, основателями благотворительных обществ, а иногда – и бунтарями-диссидентами своего класса.

В конце XX века следовало ожидать, что эта цивилизаторская работа но укрощению и облагораживанию буржуазного инстинкта наживы будет продолжена и даст впечатляющие результаты, что было особенно важно для стран, еще только становящихся на путь рыночной экономики и капиталистического развития. И вдруг – грянула новая либеральная революция, сменившая коммунистическую. Отпраздновавший свою победу над коммунизмом либерализм как будто начисто забыл свои гуманистические корни, связывающие его с классической культурной традицией. Буржуа, только-только начавший стесняться, приобретать социальную ответственность и культурный кругозор, внезапно получил своеобразное алиби от нового «великого учения», призвавшего его не стыдиться и не церемониться.

Новое учение объявило рынок и принцип рыночной эффективности (рентабельности) самодостаточной системой, не имеющей ничего значимого вне себя, не нуждающейся в конкуренции со стороны каких-либо других принципов. Особенно усердствует в этой политике рынка Чикагская школа, пытающаяся показать, что буквально все процедуры, посредством которых культура социализирует и цивилизует человека, без остатка покрываются рыночными механизмами и тем самым делаются избыточными. Когда же либертаристам указывают на «непредусмотрительность» рынка в тех или иных важных социальных вопросах, они ссылаются на то, что существует «зона ошибок рынка», которая непрерывно сужается, обещая нам в перспективе тотальный рыночный принцип, абсолютно ничего не оставляющий вне своего присмотра с позиций экономической эффективности и рентабельности и выступающий как универсальная оценочная категория. Этот рыночный тоталитаризм по своей догматической самоуверенности и готовности преследовать и искоренять все ему инородное мало чем отличается от былого коммунистического тоталитаризма. За либеральной доктриной скрывается совсем не либеральный проект «одномерного» общества, о чем уже говорилось выше.

Особо заслуживает внимания то обстоятельство, что либертаристский абсолютизм рынка сегодня направлен не столько против пережитков доиндустриального. общества и доэкономической культуры, сколько против ростков постиндустриального будущего и постэкономической культуры. Когда демонтируют систему науки, культуры и образования под предлогом их рыночной нерентабельности, наносят непоправимый ущерб не только культурным ценностям как таковым, но и подрывают долгосрочные перспективы самого экономического роста. Постиндустриальная теория роста убедительно показала, что наиболее рентабельными в долгосрочном отношении являются инвестиции в человека – в его образование, здоровье, культуру. То, что рынок в ряде случаев оказывается неспособным ждать отдачи от этих долгосрочных инвестиций, как раз указывает на еще одну «зону» его погрешностей. Этой зоной оказывается само человеческое будущее, взятое в культурном и моральном измерениях, в контексте принципа: не человек для рынка, а рынок для человека.