Если политика – это игра, то надо отметить, что к участию в ней приглашаются лишь те, у кого есть средства платить. Кредитоспособность в политике не следует понимать в буквальном финансовом смысле. Игрок кредитоспособен и может быть принят в клуб профессиональных политических игроков, если он держит в своих руках определенную долю властных ресурсов: либо личное влияние на провинциальные политические элиты, либо связи с влиятельными финансовыми кругами, либо возможности влияния на средства массовой информации и пр. Как пишет Ю. Каганов, «после октября 1993 года в России агент может получить специальное значение «политик» только в форме кооптации через круговую поруку взаимного признания между профессиональными политиками»*. Таким образом, системно-представительская демократия, основанная на разделении властей, обманывает рядовых избирателей: они уповают на то, что демократия означает представительство во власти их интересов; на самом деле их голоса интересуют профессиональных политиков только как ресурс власти – как разменная карта в политической игре за закрытыми дверями.

Западная политическая теория настаивает на разграничении сферы интересов и сферы ценностей и считает «цивилизованной» только такую политику, которая связана с прагматикой интереса, а не с «фанатизмом» ценностного принципа. Теория намеренно не проговаривает свои установки: она потому и считает игру интересов более предпочтительной, что интересы открывают возможности торга политических профессионалов и перспективу достижения консенсуса между ними.

Дело не столько в рациональности категории «интерес», сколько в скрывающемся за этой категорией понятии профессиональной политики, делаемой профессионалами на основе взаимной круговой поруки. Это означает, что различие между классом политических профессионалов – держателей постов и влияний – и рядовыми избирателями несравненно важнее всяких различий внутри этого класса: между правыми и левыми, либералами и коммунистами, националистами и компрадорами. Принцип «системной политики», основанной на разделении власти, на самом деле предусматривает одно действительно кардинальное разделение: между народом, лишенным права на политическую самодеятельность в тех или иных формах прямой, партиципативной демократии, и политической номенклатурой – профессиональными игроками политики. Такова, как считается, цена политической стабильности, гарантирующей общество от эксцессов уличного насилия, массовых беспорядков, стычек и баррикад.

И если исключение внесистемной оппозиции в самом деле является высшим принципом современного политического либерализма, то из этого неминуемо вытекает, что данный либерализм почти неизменно будет становиться на сторону исполнительной власти в ее тяжбах с законодательной. В самом деле, исполнительная власть по самой сути своей ближе к идеалу закрытого клуба профессионалов, тогда как избираемые народом законодатели больше, чем профессионалы исполнительной, подвержены влиянию снизу. Вот почему современный либерализм в отличие от классического больше «любит» исполнительную власть и больше доверяет ей. В России сегодня это наглядно проявляется в той разнузданной критике Государственной думы, которую позволяют себе идеологические активисты либерального лагеря.

Классическая демократия Запада в свое время защищалась от давления низовой «стихии» всевозможными цензами – имущественным, образовательным, половозрастным и пр. Европейский и североамериканский избиратель классического типа – это весьма однородная в социальном, конфессиональном и расовом отношении среда, гарантирующая благонамеренность избираемого ею депутатского корпуса. Поэтому и классический либерализм доверял законодательной власти и защищал ее прерогативы.