в течение столетий география была по сути политической наукой, поскольку географы служили прямыми помощниками и консультантами правителей и политических деятелей, ибо практически всякое политическое решение имеет пространственное выражение.

Вместе с тем в некоторых работах географов, придерживавшихся неомарксистских взглядов, капиталистическое государство упрощенно трактуется лишь как орудие в руках монополий, а любое правительственное решение — как акция в их интересах. С такой позиции выполнены работы, в частности, о политической мотивировке размещения государственных инвестиций, взаимосвязи региональной политики и расстановки политических сил.

Постмодернизм и теории Согласно постмодернистским кон-

«конструирования» цепциям в географии, основываю-

пространства щимся на трудах французского фи-

лософа М. Фуко и английского географа Д. Харви [Harvey, 1989], значимость, характер восприятия и использование человеком или социальной группой пространства не зафиксированы раз и навсегда, а меняются в зависимости от социальной практики. Последняя состоит не только из действий,

267

Раздел II. Политическая география

но и из политического дискурса в понимании Фуко, в ходе которого распространяются или укрепляются определенные социальные представления. Когда во время августовского путча 1991 г. защитники Белого дома строили баррикады, они прекрасно понимали, что собранные по окрестным дворам кучи металлолома не станут препятствием для бронетехники и вряд ли спасут их от пуль. Им было важно обозначить символическое пространство сопротивления — территорию, которую войска должны были атаковать.

Работами последних лет доказано, что дискурс играет огромную роль в формировании политической карты и, в более широком смысле, территориальности. Имеет значение даже использование определенных терминов. Если приводить примеры из опыта нашей страны, можно вспомнить, как в конце 1970-х годов из директивных органов поступило указание применять термин «развивающиеся страны», а не Третий мир. Тем самым подчеркивалось, что эти страны — не второстепенная часть глобальной геополитической системы, а самостоятельная структура, имеющая благоприятные перспективы. Позже, после распада СССР, украинское руководство всерьез настаивало, что нужно употреблять выражение «в Украине», а не «на Украине», и только так якобы правильно говорить о суверенной стране (тогда уж надо бы присоединиться к этим требованиям и Кубе).

Трудно переоценить символическое социально-психологическое и геополитическое значение топонимов. Так, по окончании войны немецкие названия городов, деревень, рек и т.п. в бывшей Восточной Пруссии в одночасье были заменены на русские. Переименованием занимались офицеры Генштаба. В начале 1970-х годов, после советско-китайских пограничных конфликтов, когда Китай претендовал на обширные территории в Сибири и на Дальнем Востоке, все топонимы там были русифицированы: Иман стал Дальнереченском, Тетюхе — Дальнегорском и т.п.

Символом особости Эстонии в позднеперестроечный период, когда дискутировался «региональный хозрасчет» — провозвестник близкой независимости, стало бессмысленное в русском языке второе «н» в конце слова «Таллинн». Тогда же предпринимались попытки внедрить в русский язык транслитерацию самоназваний республик и их столиц (например, Ашгабад или Хальмг-Танч). Не было резона спрашивать ратующих за это блюстителей правильно-ста русского языка, почему бы тогда не писать «Пари» вместо привычного Парижа или «Ляйпцишь* вместо Лейпцига и почему бы России не возмутиться тем, что французы называют ее столицу

268

/. Развитие мировой политической географии...

«Моску», а итальянцы — «Моска». Ответ ясен — таков дискурс и императив формирования новой территориальности, государственности и границ.

В наше время, когда унаследованные от прошлого политические традиции постепенно теряют почву и общественное мнение повсеместно становится все более подверженным резким колебаниям, характер мирового геополитического порядка во многом определяют средства массовой информации (СМИ), способствующие его легитимизации в глазах избирателей. Так, именно СМ И, уделяя весной г. огромное внимание трагедии сотен тысяч албанских беженцев, сумели убедить общественное мнение западных стран в необходимости военной акции НАТО против Югославии. Например, во Франции в начале бомбардировок ее одобряли только 37—38% населения, тогда как к концу апреля — уже почти 70%.