между индивидуальным и универсальным, причем баланс этот основан на довольно архаичном отношении к онтологии, социуму, культуре.

Итак, постмодерн — это процесс, который, с одной стороны, завершает модерн и утверждает его последний аккорд — нигилистический гипермодерн, с другой же стороны, он предполагает вкрапление архаических элементов в область, выжженную модерном, он ставит вопросы, которые на протяжении всего Нового времени оставались за гранью политкорректности. В этом аспекте постмодерн не исчерпан: на новом витке осмысления он подошел к проблеме премодер-на с совершенно новым знаком. Если модерн — это процесс десемантизации и дезонтологизации традиционной системы ценностей, то постмодерн — это напряженная, ироничная, пусть двусмысленная, но все же ревалоризация всего забытого на пороге Нового времени, особенно того, что в это Новое время оказалось нелегальным. Это ревалоризация вытесненного, стыдливо убранного, сокрытого.. .

В этом смысле постмодерн и его наступление

есть событие колоссальной важности: он ультра-насыщен и повлечет за собой изменения в структурах исчезающих смыслов. Мы стоим на пороге глобальной консервативной революции, на пороге нового человечества, смены самого антропологического кода. Пока этот процесс отображается игровым, хихикающим образом. Но вспомним, что представляли собой первые ячейки коммунистов, социалистов или фашистов, где политика была перемешана с искусством, футуристами, парадоксалистами, поэтами и художниками-декадентами. Брюсов, Стефан Георге, Готфрид Бенн, Маринетти, Маяковский, Хлебников... Да, начиналось это все смешно — вот только кончилось совершенно не смешно. Это очень несмешная, очень серьезная вещь — «возвращение Великих Времен».

Вот почему отнюдь не случаен интерес современных художников к премодерну вообще и к имперскому проекту, в частности. Характер интереса к архаике переходит сейчас от ироничной стадии, свойственной ультрамодерну, к новой серьезности. \А мой покойный друг Тимур Новиков

хорошо чувствовал эту серьезность. Его Академия является переходным звеном от модерна к новой проблеме постмодерна как новой аватары премодерна.

«ХЖ»: Если мы рассматриваем, Империю как производное от редукции к условиям премодерна, то тогда мы связываем с Империей ценности иерархии, подчинения частного целому. Однако Тони Негри, известный теоретик новой Империи, постулировал обратное. Он говорит о современной Империи как о структуре сетевой, как о последней стадии капитализма, лишенной единого центра, основанной на сложном балансе разных центров власти. Протестует против Империи такая же сетевая по своей структуре «множественность» — «тиШМс1е». Отсюда, с его точки зрения, и обреченность Империи — она, не может подчинить себе множественность, так как сама имеет сетевую структуру.

А. Дугин: Но что такое иерархичность? Фуко, например, вслед за Ницше понимал всю ис-

торию человеческого устройства как баланс, игру власти. В то же самое время любой дискурс строится по законам принуждения. Любая фраза, даже «Я сегодня пойду в кино» или «Хотите выпить кофе?» несет в себе иерархию отношений, субъектно-объектное подчинение и т. д. Человеческая природа сама по себе иерархична — у нас два глаза, а не пятнадцать, мы стоим вертикально, а не горизонтально. А человеческое устройство, в свою очередь, отражается во всей человеческой культуре. Что касается де-лезовской анархической попытки с помощью ри-зом или сетей деструктурировать общество, то, в конечном итоге, на практике аналогичные стратегии в реальности лишь создают новую иерархическую модель — возникает контрсистема, которая реорганизует систему властных функций. Любая попытка абсолютной свободы всегда приводит к абсолютной иерархии, стремление освободить все и вся кончается ГУЛАГом и приходом новой элиты на место старой. \А это явление не только политическое, но и культурное, религиозное и т. д.