Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала данного издания

ГЛАВА 8

ПОДВОДЯ ИТОГИ: РЕЗУЛЬТАТЫ РОССИЙСКИХ ВЫБОРОВ 1993–1996 гг.

Резюме

Настоящая глава посвящена рассмотрению результатов “учредительных выборов” с точки зрения поведения избирателей. Главной задачей будет анализ факторов, сформировавших установки российских избирателей в ходе кампаний 1993–1996 гг. Безусловно, полное выполнение подобной задачи в рамках данного текста невозможно. Кроме теоретической сложности самой проблемы, имеются препятствия и эмпирического характера. Прежде всего, для исчерпывающих выводов о формировании устойчивых тенденций электорального поведения необходимы данные по более чем трем электоральным циклам. По мнению некоторых исследователей, первые выборы, проведенные после коллапса авторитарного режима, имеют слишком специфический характер и едва ли могут быть сопоставимы с выборами в устойчивых демократиях (Maguire, 1983). Как считает Вернон Богданор, “значимые обобщения по поводу электорального процесса” могут быть сделаны только по прошествии “как минимум двух свободных выборов, проведенных в нормальных условиях (после кампании “учредительных выборов”)” (Bogdanor, 1990: 288). Если исходить из подобной установки, результаты поставторитарных выборов вряд ли могут быть предсказуемыми или даже объяснимыми (O'Donnell and Schmitter, 1986). Потому отсутствие среди ученых единого мнения по вопросу о факторах и мотивах, являющихся движущими силами электорального поведения российского избирателя, вполне объяснимо.

Вопреки теоретическим оценкам некоторых исследователей (Evans and Whitefield, 1993), я в своем анализе буду исходить из положения о том, что социально-психологические установки российского избирателя формируются под влиянием тех же факторов, что и электоральное [c.212] поведение в западных демократиях. Помещая российского избирателя в широкий теоретический контекст сравнительных исследований, вряд ли целесообразно исключать из анализа результаты поставторитарных выборов. Наличие целого ряда общих для электоральных кампаний черт позволяет нам не просто лучше понять происходящие в стране события, но и сделать некоторые прогнозы относительно ее дальнейшего политического развития (Turner, 1993).

Несомненно, электоральное поведение в России складывается под влиянием целого комплекса обстоятельств. В настоящей статье будут анализироваться влияния различных причин, формирующих поведение избирателя: от наиболее постоянных структурных факторов до ситуационных обстоятельств, оказывающих лишь краткосрочное влияние на электоральные исходы. Структура социальных “расколов” российского общества анализируется в первой части главы. В связи с этим отмечается, что набор идеологических позиций, занятых российскими избирателями в ходе кампаний 1993–1996 гг., не претерпел существенных изменений.

Вторая часть главы посвящена проблеме электорального поведения и политических институтов. В отличие от некоторых теоретических подходов настоящий анализ будет исходить из того, что электоральное поведение определяется рамками избирательного законодательства только в ограниченной степени. Динамика электоральных предпочтений в парламентских и президентских кампаниях объясняется через обращение к различным моделям электорального поведения на выборах “первого и второго порядка”.

В заключительной части главы будет рассмотрен вопрос об эффектах “электорального расписания” (т.е. времени и последовательности проведения выборов) на поведение избирателя. События переходного периода, роли, сыгранные главными политическими акторами в этих событиях, вносят свой вклад в формирование социально–психологических моделей, структурирующих электоральное поведение. Итак, предлагаемое исследование должно продемонстрировать, что обращение к структурным моделям и долговременным тенденциям электорального поведения российского избирателя позволяет не только объяснять, но и предсказывать результаты выборов.

Модель поведения избирателей, предложенная в классической работе Сеймура Мартина Липсета и Стейна Роккана (Lipset and Rokkan, 1967), связывает формирование электоральных предпочтений с [c.213] историческими последствиями социальных расколов: социологические переменные формируют композиции партийных систем и определяют имиджи отдельных партии, которые оказываются наиболее созвучными нуждам и ожиданиям тех или иных слоев населения (Berelson et al., 1954). Эта модель близка к так называемой “социально–психологической” теории электорального поведения (Campbell et al., 1960). Общим для указанных теоретических направлений является понимание электорального выбора как выражения идентификации индивидуального избирателя с какой–либо политической партией или социальной группой. Акт электорального выбора подтверждает идентификацию индивидуума, которая связана с его социальным происхождением.

Такой подход полагает экспрессивную идентификацию как своего рода фильтр, посредством которого избиратель упорядочивает свое понимание политического мира, интерпретируя содержание основных вопросов избирательной кампании и имиджи кандидатов (Budge et al., 1976). Политический раскол формируется партиями, обращающими в ходе предвыборной конкуренции свои программы отдельным социальным группам, которые различаются между собой и по общественным позициям, и по идеологическим предпочтениям (Bartolini and Mair, 1990; Kitschelt, 1992).

В стабильных обществах представлены следующих идеологические измерения: социально–экономическое (левое – правое), религиозное, культурно–этническое: по поводу внешней политики, город–село, поддержка режима (или системы), центр– периферия, а также отношение к постматериалистическим ценностям (Lijphart, 1984: 128; Lipset and Rokkan, 1967; Sartori, 1976). Сравнительные электоральные исследования подтвердили, что первостепенное значение для электорального выбора имеет социально–экономический статус (Lijphart, 1984; Rose, 1974; противоположную точку зрения см.: Converse, 1974).

Применимость структурного подхода к посткоммунистическим выборам была подтверждена множеством исследований (Evans and Whitefield, 1993; Kitschelt, 1992, 1995; Koulov, 1995; Афанасьев, 1995; Гельман, 1997: 10; Голосов, 1997b). Однако тот факт, что посткоммунистические общества не имели достаточного опыта электоральной политики, служит серьезным основанием для сомнений в релевантности указанной модели. Может быть предложен альтернативный подход, принимающий во внимание краткосрочные обстоятельства эволюции российской политической системы. Первоочередное место отводится ответам на следующие вопросы: какие социальные расколы определяют российскую электоральную политику? Учитывая отсутствие долгосрочного опыта партийной политики, способны ли российские граждане идентифицировать себя с политическими силами, представляющими социальные расколы? И в самом деле, едва ли [c.214] российские избиратели могут идентифицировать себя с какой-либо другой политической партией, кроме КПРФ. Однако и в таких сравнительно неконсолидированных или многопартийных системах, как французская или голландская, идеологическая ориентация в рамках лево-правого континуума является более релевантным инструментом для понимания моделей электорального поведения, чем концепция приверженности к определенной партии (Percheron and Jennings, 1984). Идеологическое самоопределение структурирует электоральные установки индивидуального избирателя не в меньшей мере, чем партийная идентичность (Budge and Farlie, 1983). По мнению Даунса, каждый индивидуум имеет свой образ “хорошего общества”, который включает в себя и связные представления о том, “как выбирать” и “что делать” (Downs, 1957; Hinichand Munger, 1994).

Модернизационные процессы, которые происходили в условиях Советского Союза, оказали значительное влияние на артикуляцию интересов в обществе. Согласно одному из основных постулатов модернизационной теории, разнообразие идеологических тенденций, возникающее уже в рамках авторитарного режима, структурируется такими факторами, как образование и урбанизация (Lipset, 1959). Таким образом, модернизация порождает “идейное многообразие” (Breslauer, 1992). Идентичности, сформированные еще в период советского режима, помогают современным российским гражданам соотносить свои мировоззренческие установки с партийными идеологиями и ориентироваться в предлагаемых на их выбор идеологических тенденциях (Холодковский, 1997: Шевченко, 1998а). Относительно высокий уровень фрагментации российской партийной системы поощряет идентификацию избирателя с идеологическими основаниями партийных программ. В то же время неразвитость российских политических партий не благоприятствует формированию приверженности избирателей к какой-либо конкретной партии.

Примат скорее идеологической, чем партийной идентификации можно подтвердить обращением к особенностями динамики электорального процесса в России. С одной стороны, динамика электоральных предпочтений весьма значительна (Wyman, 1996). В то же время исследования демонстрируют устойчивость приверженности избирателей к широким идеологическим блокам. Масштаб межблоковой динамики, т.е. перехода электоральных предпочтений от одного идеологического блока к другому, оценивается как весьма скромный (Голосов, 1997а; см. также расчеты Собянина в кн.: Петров, 1996:30f). Это означает, что идеологические ориентации российских избирателей остаются достаточно стабильными.

Джеффри Эванс и Стефен Уайнфилд (Evans and Whitefield, 1993) утверждают, что для структуры партийного соревнования в [c.215] Восточно-Центральной Европе присущ ряд общих измерении, в числе которых основными являются социально–экономический раскол и этничность. Там, где переход к рыночной экономике проходит успешно, структура межпартийного соревнования будет определяться главным образом позициями партий в рамках лево–правою континуума (Kitschelt, 1992, 1995). Там, где значимым фактором оказывается этическая основа партийного соревнования, его структура будет сориентирована относительно проблем национализма. При отсутствии социально-экономической либо этнической основ, принципиальными позициями, определяющими партийные соревнования, оказываются вопросы противостояния внешней угрозе, экономической компетентности правительства, территориальной целостности, и т.д. (Evans and Whitefield, 1993: 539–543). Исходя из такой теоретической перспективы, у России немного шансов сформировать устойчивую партийную систему. Недостаток доавторитарного демократического опыта, негативное влияние авторитарного наследия, неудачно выбранный институциональный дизайн и весьма скромные успехи рыночной экономики подрывают формирование социально–экономических расколов (White, Rose and McAllister, 1997).

Однако столь пессимистические выводы могут быть поставлены под сомнение. Наследие доавторитарного периода, так же как и характеристики переходных периодов, едва ли стали определяющими для начального этапа формирования партийных систем Восточной и Центральной Европы. Более корректным было бы утверждение о том, что определяющим для генезиса партийных систем оказалось наследие коммунистического периода (Rivera, 1996). Одним из последствий модернизации стала либерализация политических ценностей (Hahn, 1993; см. также: Шевченко, 1998b). В постсоветский период произошло дальнейшее распространение либеральных ценностей, которое заложило основу для демократического развития вопреки скромным успехам рыночной экономики. Следовательно, утверждение о том, что электоральное поведение в посткоммунистической России может формироваться на основе социально-экономического раскола, является эмпирически релевантным.

Специфическая комбинация модернизации советского типа и коммунистического режима является еще одним основанием для обращения к социально–экономической дифференциации российского общества. Несмотря на то, что экономическая модернизация в уело виях советского режима привела к росту как промышленного производства, так и массового потребления, политические рамки коммунистического правления исключали возможность любого рыночного соревнования, и экономика находилась всецело под контролем системы центрального планирования. В результате повестка дня, вставшая [c.216] перед посткоммунистическим обществом, включала необходимость строительства как политических институтов формирующейся демократии, так и основ рыночной экономики (Maravall, 1997:101). В тех посткоммунистических странах, которые имели опыт политической и экономической либерализации в период авторитарного правления, социально–экономическое измерение оказалось не столь значимым. Так, например, в Венгрии лево–правый континуум не стал принципиальной основой для формирования предпочтений избирателей (Evans and Whitefield, 1995). Однако посткоммупистическая Россия явно не относится к подобным примерам.

Напротив, вероятно, что результаты российских выборов определены в значительной степени именно социально-экономической дифференциацией. Но присутствуют ли в российском обществе какие-либо другие значимые расколы? Можно предположить, что важную роль играет раскол относительно линии поддержка / оппозиция режиму. Так, результаты избирательных кампаний 1990–1991 гг. часто рассматриваются как борьба между сторонниками “старого режима” и коалицией оппозиционных этому режиму демократов (Gei'man, 1997:4; Fish, 1995; Golosov, 1996). Одной из главных задач “учредительных выборов” как раз и является обеспечение процесса демократизации (Bogdanor, 1990). Однако и после того, как переходный процесс был завершен, проблема консолидации нового режима оставалась весьма актуальной.

Измерение поддержка – оппозиция существующему режиму проявляется в виде наличия влиятельных партий, выступающих как непримиримые противники демократии и требующих капитального пересмотра демократической системы (Lijphart, 19S4). Подобные партии могут быть классифицированы как “антисистемпые” (Sartori, 1976). Как “антисистемные”, так и проправительственные политические акторы присутствовали на российской электоральной арене в ходе кампаний 1993–1995гг. Часто голосование в пользу инкумбента рассматривают как проявление лояльности избирателей к ценностям “либеральной модернизации” против ценностей “консервативного местничества” (Gei'man, 1997: 11; Петренко, 1997). Однако следует отметить, что “антисистемные” партии не идентичны партиям “антирежимным”. Так, последняя категория представлена партией “Яблоко”, в программе которой сочетаются как критическое отношение к режиму, так и стойкая поддержка либеральных ценностей.

Хотя партийная приверженность в российском обществе определяется множеством проблемных измерений, не каждое из них находит отражение в форме социального раскола. Поскольку раскол является не чем иным, как “проведением границы между двумя группами” (Bartolini and Mair, 1990: 41), можно ожидать, что он будет представлен двумя партиями (или блоками партий) от каждой из конфликтующих [c.217] сторон. Эмпирически для того, чтобы определить, представляет ли данная партия (блок) одну из сторон социального раскола, должна быть определена другая партия (блок), представляющая противную сторону. Отсутствие такого противостояния может служить указанием на то, что мы имеем дело с партией (блоком), программа которой строится вокруг сиюминутных проблем, что ограничивает ее электоральную привлекательность. Однако если партия, программа которой, будучи ориентированной на политическую конъюнктуру, идеологически выражает значимый социальный раскол, но не имеет своею идеологического “антипода”, ее шансы на победу увеличиваются.

Датой вступления политических лидеров посткоммунистической России на электоральную арену является апрель 1993 г. Основная цель апрельского референдума заключалась скорее в том, чтобы продемонстрировать оценку гражданами Президента и парламента, чем в попытке разрешить политический конфликт электоральными средствами. Концентрация большей части политических ресурсов в руках Президента и недостаточность их у лидеров парламентского большинства стали основой этого конфликта. Такое положение в целом обосновывает пессимизм по поводу роли апрельского референдума. Но нельзя и недооценивать его вклад в историю российской электоральной политики. Результаты референдума были сориентированы относительно двух основных идеологических измерений: либеральная экономическая политика против сохранения экономического статус-кво и поддержка против оппозиции существующему политическому режиму. Большинство избирателей сделали выбор и пользу либеральной экономической модели, связанной с той политической моделью, которая прочно ассоциировалась с основным направлением трансформации постсоветского общества. Впервые российские граждане продемонстрировали свою приверженность демократической системе правления – и это в то время, когда сами представители этого правления были далеки от демократических идеалов.

Следующим эпизодом электоральной истории стал Конституционный референдум в декабре 1993 г. И хотя предложенный институциональный дизайн вряд ли способствовал развитию демократической формы правления, голосование за новую Конституцию стало голосованием за разрыв с институциональным наследием советского прошлого. Как и в апреле, большинство российских избирателей снова сделали выбор в пользу политической и институциональной трансформации. И снова результаты голосования отразили глубокое разделение российского общества по поводу поддержки режима. Для кампании 1993г. этот раскол стал основным проблемным измерением.

Результаты парламентских выборов 1993 г. по партийным спискам подтвердили ориентацию электорального поведения избирателей [c.218] относительно нескольких идеологических измерений (Hough, 1994; Sakwa, 1995; Medvedkov, 1996; Golosov, 199S). Существуют теоретические основания полагать, что пропорциональная система представительства (Duverger, 1954; Lijphart, 1994) благоприятствует электоральному выражению социально значимых идеологических тенденций. Несмотря на то, что в избирательной гонке приняло участие 13 политических образований, пространство идеологического соревнования было весьма ограниченным. Правый полюс социально-экономического раскола был представлен ВР, “Яблоком”, РДДР и ДПР, которые вместе набрали 17,5% голосов. В то же время “Выбор России”, будучи партией, твердо поддерживающей правительство, представлял также “проправительственный” полюс измерения поддержка – оппозиция режиму. Конечно, крайне трудно, если не невозможно, отделить тех избирателей, кто отдал свои голоса за правую партию, от тех, кто поддержал се, исходя из прагматических соображений, и тех, кто, голосуя, выразил свою приверженность ценностям демократии (Urban, 1994).

Другой проправительствепной партией, которая ассоциировалась с расколом поддержка – оппозиция режиму, была ПРЕС. Кроме этого, она представляла также и “периферийный” полюс раскола центр – периферия, поскольку ее программа была ориентирована на поддержку децентрализации и местного самоуправления (Sakwa, 1995; Moser, 1995). Однако другой полюс разделения центр – периферия не был представлен ни одной партией. Вопреки теоретическим ожиданиям, федеральная Конституция России не сказалась на функционировании этого социального раскола. Однако, поскольку избирательная программа ПРЕС идеологически отчасти совпадала с измерением поддержка – оппозиция режиму, голосование за эту партию оказалось относительно значимым.

Левая сторона социально-экономического раскола была представлена прежде всего КПРФ. Еще одной партией, предоставляющей этот сегмент идеологического пространства, была Аграрная партия России (АПР). Некоторые российские исследователи рассматривают АПР как представительницу “сельского” полюса социального раскола город – село. Принято считать, что начиная с 1989 г. результаты электоральных кампаний отражают разделение между либеральными северными и прокоммунистическими южными регионами (Gei'man, 1997:13). По мнению Петрова (Петров, 1996:39) эти региональные вариации отражают фундаментальный раскол город – село. Однако это утверждение основано на включении таких явно некоммунистических политических партий, как ЛДПР и КРО, в коммунистический блок (см. табл. 1). Следовательно, значимость раскола город – село неочевидна (Голосов, 1997b). Впрочем, некоторые исследователи отмечают, что электоральные предпочтения избирателей на региональных и федеральных выборах могут не совпадать (Gei'man, 1997:14). [c.219]

Электоральная стратегия АПР на выборах 1993 г. основывалась на неформальном пакте с КПРФ, благодаря которому многие кандидаты АПР могли быть коммунистами. В то же время альтернативной политической силы, которая могла бы представлять особые интересы городского населения, просто-напросто не было. Исходя из этого, можно сделать вывод о том, что социальный раскол город– село не был значимым измерением кампании 1993 г. С другой стороны, частичное совпадение идеологической программы АПР с левым полюсом социально-экономического раскола обеспечило партии значительный уровень электоральной поддержки.

Принято считать, что голосование за левые партии до некоторой степени было и выражением протеста. Однако большинство протестного электората сделало выбор в пользу ЛДПР (Hough, 1994). В то же время результаты выборов продемонстрировали тот факт, что лишь ограниченная часть протестного электората ориентировалась в своем выборе на коммунистические ценности. Протестные голоса были вкладом прежде всего в поддержку некоммунистической оппозиции. А значит, можно утверждать, что идеологические предпочтения большинства российских избирателей ориентированы на не–коммунистические ценности.

Успех ЛДПР часто рассматривают как очевидное свидетельство в пользу значимости национального измерения (Gei'man, 1997:11; Тимошенко. 1996: Холодковский. 1996). Безусловно, основанием для этого является многонациональный состав российского общества, который благоприятствует межэтническим конфликтам. Но нужно учитывать и то, что сами такие конфликты часто имеют глубинные социально–экономические основания (Horowitz, 1985:7f). И действительно, более пристальный анализ обнаруживает, что национальная проблематика не стала выражением значимого социального раскола. Так, на выборах не оказалось партий, представляющих интересы этнических меньшинств. И хотя частично это может быть связано с особенностями электоральной формулы (Moser, 1995), значимость реального социального раскола обычно проявляется, несмотря на институциональные препятствия (Rabkin, 1996).

По мнению Горовица, страх этнического превосходства и репрессий является тем мотивом, который усиливает напряжения между различными этническими группами (Horowitz, 1985:1860. Чем больше размер этнических групп, живущих в рамках многонационального государства, тем больше вероятность того, что политическое соревнование будет ориентироваться относительно этнического измерения. Так, например, в Эстонии процент этнического русского населения выше, чем в других балтийских республиках, и в результате электоральные предпочтения этнических эстонцев в большей степени сориентированы [c.220] относительно этнических проблем (Steen, 1997). В России этнические русские остаются самой большой группой, а значит, националистическая риторика, сориентированная на угрозу доминирования нерусских этнических групп, просто недостаточно убедительна. Своим электоральным успехом ЛДПР была обязана удачной комбинации патриотической риторики с резкой антиправительственной позицией.

Можно предположить, что антисистемное измерение было поддержано также “партией” граждан, которые, воздержавшись от участия в голосовании, выразили свой протест против режима. Политическая апатия получила особенно широкое распространение, когда некоторые антисистемные партии (прежде всего РКРП) отказались от участия в выборах (Sakwa, 1995). Факт низкой явки на “учредительные выборы” особенно заметен в сравнении с другими посткоммунистическими странами (см.: Rose, 1997).

Явка 64% избирателей на выборы 1995г. является свидетельством того, что недостаточная репрезентация идеологических предпочтений граждан не стала причиной их отказа от голосования. В то же время сравнительный анализ выборов 1993 и 1995 гг. подтверждает тот факт, что структура идеологического соревнования не претерпела существенных изменений. Учитывая высокий уровень партийной фрагментации на выборах 1995 г., можно разделить все партии на отдельные блоки, в соответствии с их идеологическими позициями, которые были наиболее четко выражены в ходе электоральной кампании¹.

В табл. 1 представлено распределение идеологических предпочтений избирателей на выборах 1995 г. по отношению к каждой из частей электоральной системы. Каждая из клеток таблицы состоит из пары идеологических оппозиций. Использование понятия “блок” (а не “партия”) мотивировано как неустойчивостью российской партийной системы, так и идеологической природой самоидентификации российских граждан. Однако даже в развитых демократиях анализ электоральных блоков оказывается более адекватным для понимания природы партийного соревнования и электоральной политики, чем анализ отдельных партий (Bartolini and Mair, 1990).

Результаты выборов 1995 г. но обеим частям электоральной системы (в долях голосов) подтверждают предположение о том, что политические предпочтения граждан распределились между четырьмя основными идеологическими блоками (Belin and Orttung, 1997). Самым крупным стал левый блок, представленный главным образом КПРФ и “Власть – народу!” На другом полюсе находился блок правых партий, включавший множество рыночно ориентированных политических организаций. Наиболее успешными стали “Яблоко” и “ДВР–ОД”. [c.221] Измерение поддержка–оппозиция режиму было представлено прежде нсего выступившими в поддержку правительства “партиями власти”, НДР и ИБИР. Как и ВР в 1993 г., движение НДР представляло одновременно ироправительственный полюс оппозиции поддержка– оппозиция режиму и правый полюс социально-экономического раскола. Оба раскола усилили друг друга, что и обеспечило электоральную привлекательность НДР.

Источник. Выборы, 1996.

Доли голосов, полученных партиями по системе относительного большинства, включая доли голосов, полученных независимыми кандидатами.

Партии, включенные в блоки: левые – КПРФ, “Власть– народу!”; правые – ДВР–ОД, “Яблоко”, ПСТ, “Вперед, Россия!”, “Социальные демократы”, “Памфилова– Гуров– Лысенко”, “Общее дело”, ПРЕС, “Блок 89”, “Федеральное демократическое движение”, “Блок [c.222] независимых”; проправительственные – НДР, ИБИР, “Стабильная Россия”, “Дума 96”; антиправительственные – КТР; этнического большинства – ЛДПР, КРО, “За Родину!”, РОД, “Держава”, Блок Станислава Говорухина, НРПР; этнического меньшинства – Межнациональный союз (Inter–Ethnic Union); село – АПР; периферия – ПРЕС, “Преображение Отечества”; религия – ХДС–ХР, НУР (СВЕТ); другие – “Партия любителей пива”, “Конструктивное экологическое движение (КЕДР), “Женщины России”, “Профсоюзы и промышленники России – союз труда”, “Мое Отечество”, “30 слов” “38 слов”, “Народный союз”, ТТТ, “Российский союз работников жилищно-коммунального хозяйства”, “Поколения рубежа”, “Ассоциация адвокатов России”.

На другом полюсе измерения поддержка – оппозиция режиму оказался блок КТР, лидеры которого резко подчеркивали необходимость изменения существующей системы. Коалиция получила поддержку также со стороны левого электората, что означает идеологическое совпадение программных установок коалиции с социально–экономическим разделением. КПРФ, хотя она и была жестким критиком системы, не требовала ее изменения любыми средствами. Как и в 1993 г., интересы старых управленческих элит сельских районов были представлены АПР, которую можно квалифицировать как близкого союзника КПРФ. Как и в 1993 г., на выборах 1995 г. не было партии, которая представляла бы особые интересы городского населения. Однако левая ориентация идеологической программы АПР обеспечила ее популярность среди левой части электората.

Националистические и имперские чувства эксплуатировались прежде всего ЛДПР и КРО. Некоторые другие группы также – в большей или меньшей степени – артикулировали тему этничности и враждебного отношения к западу. На другом полюсе не оказалось партий, защищающих интересы этнических меньшинств, за исключением небольшого “Межнационального союза”. К выборам 1995г. ЛДПР уже потеряла свой имидж оппозиционной партии. Следовательно, совпадение с протестной частью электората сохраняться уже не могло. В то же время, поскольку экономические позиции партии были неопределенными, она не смогла представлять и социально–экономический раскол. Если бы ЛДПР более определенно выразила свою экономическую позицию, она могла бы рассчитывать на привлечение лево- или право-ориентированных избирателей. Но поскольку этого не произошло, идеологическая программа партии была сориентирована относительно вопросов текущей политики, что внесло свой вклад в ее электоральное поражение.

Те партии, которые ориентировались на религиозные вопросы и ценности, получили весьма ограниченное количество голосов. Разделение центр – периферия было представлено “Преображением [c.223] Отечества” и некоторыми другими группами, которые не смогли получить значительного представительства. Клетка “другие” в табл. 1 заполнена малыми партиями, которые представляли профессиональные, персоналистские и др. вопросы.

Как и в 1993 г., результаты выборов 1995г. подтверждают тог факт, что пространство электоральных предпочтений по системе пропорционального представительства включало не только социально-экономический раскол, но также и некоторые другие идеологические секторы, прежде всего поддержка – оппозиция режиму. Электоральный успех КТР подтверждает, что антисистемное разделение было важным (хотя и не самым главным) аспектом российской политики. Безусловно, раскол поддержка – оппозиция режиму усиливает важность социально-экономического раскола. Концентрация электоральных предпочтений преимущественно вдоль оси социально–экономического раскола служит подтверждением тою, что лево-правое разделение привлекает большее число избирателей, чем любое другое (Lijphart, 1984:143–147). Хотя националистический и сельский полюса соответствующих социальных измерений оказались достаточно привлекательными для значительной части российского населения, они не смогли стать основой оформленных социальных расколов. И вновь электоральный успех той или иной партии зависел в значительной степени от того, совпадала ли идеологическая позиция этой партии с одним из полюсов важного социального раскола.

Несмотря на то, что политические партии не были значимыми политическими акторами в ходе президентской кампании 1996 г., внимательный анализ результатов этой кампании показывает, что все те главные идеологические тенденции, которые проявились в ходе парламентских выборов 1993 и 1995 гг., проявились и при выборах президента России. Беспрецедентная концентрация административных и финансовых ресурсов в руках инкумбента была резким контрастом недостаточности таких ресурсов у других кандидатов. Это делает сомнительной саму возможность анализа электоральных результатов, исходя только из бихевиоральной перспективы. Однако применимость бихевиоральной модели подлежит оценке лишь в долговременной перспективе.

Как и в случае правых партий на выборах 1993–1995 гг., избирательная программа Ельцина сочетала правую риторику с заявлениями в поддержку существующей политической системы. Его главный оппонент, Зюганов, обращался прежде всего к левой части электората. Однако, в отличие от парламентских выборов, антисистемное измерение не оказалось значимым для президентской кампании. Отчасти это можно объяснить обращением к коалиционным стратегиям левых лидеров, которые поддерживали единого кандидата. В то же время [c.224] можно указать на постепенную консолидацию российского общества. Лебедь и Жириновский, которые в той или иной степени подчеркивали в своих программах патриотические ценности, набрали вместе почти столько же голосов, сколько националистические партии в кампаниях 1993 и 1995 гг.

Несмотря на то, что в нервом раунде пространство электорального соревнования было многомерным, результаты второго раунда подтверждают первоочередное значение социально–экономического раскола российского общества. Во втором раунде произошла встреча правого и левого кандидатов. Окончательный результат подтверждает положение о том, что электоральные предпочтения большинства российских избирателей были сосредоточены на правой стороне социально–экономического раскола, а предпочтения избирателей разделились на два основных блока: коммунистический и некоммунистический. Последний включает не только “демократов”, но также и “умеренных реформаторов” и “националистов” (Будилова и др., 1996).

Итак, результаты “учредительных выборов” могут быть объяснены с учетом структурных факторов, отражающих социальные расколы российского общества. Главными являются социально-экономический раскол и раскол относительно измерения поддержка – оппозиция режиму. Другие проблемные измерения также могут быть важны для формирования электоральных предпочтений, но они не достаточны для формирования социальных расколов. Набор идеологических альтернатив, отражающих социальные расколы и другие проблемные измерения в ходе кампаний 1993–1996 гг., не претерпел существенных изменений.

2. Влияние институциональных факторов на электоральное поведение

2. 1. Влияние избирательного законодательства

Могут ли институциональные факторы влиять на электоральное поведение? Для ответа на этот вопрос следует рассмотреть электоральные результаты для различных частей российской электоральной системы. Смешанная электоральная формула, сочетающая систему относительного большинства и систему пропорционального представительства, предоставляет уникальную возможность для изучения эффектов совокупного воздействия электоральных систем обоего типа на одну и ту же политическую систему в одно и то же время. Эффекты воздействия смешанных электоральных систем на политическую систему уже были объектом исследования (Голосов, 1997а); мы [c.225] сосредоточим внимание на вопросе о том, какое влияние оказывают эти системы на электоральное поведение.

Реализуемый ниже подход к исследованию электоральною поведения подчеркивает первостепенное значение институциональных факторов. Среди значимых институциональных установлении отмечают, как правило, тип избираемою института (Типе, 1975), уникамералпзм или бикамерализм (Jackamn and Miller, 1995), а также ту роль, которую выборы И1рают в формировании правительства (Downs, 1957). Однако одним из наиболее значимых является тип электоральной системы (Powell, 1986). Часто утверждают, что сильно диспропорциональные системы благоприятствуют стратегическому голосованию. Долгое время считалось, что избиратели стараются предугадать, какие именно партии имеют шансы на получение мест в парламенте, и стараются избегать “потери” своих голосов на малых партиях, в условиях округов малого размера (Duverger, 1954; Downs, 1957:48; Rae, 1970).

Принято также считать, что одномандатные округа благоприятствуют биполярной структуре электорального соревнования (Taagepera and Shugart, 1989). Утверждается, что при мажоритарной системе (и системе относительного большинства) как политические партии, так и предпочтения избирателей имеют тенденцию организовываться относительно одного социально–экономическою или право–левого измерения. Напротив, система пропорционального представительства благоприятствует многомерной конфигурации социальных расколов (Lijphart, 1984: 127). Предполагается также, что система двух раундов (two–ballot system) благоприятствует формированию лево-правых ориентации вследствие того, что окончательный выбор совершается, как правило, между партиями (кандидатами), которые представляют левый и правый полюсы политического спектра (Percheron and Jennings, 1981). Следовательно, можно предположить наличие различных паттернов электорального поведения в условиях системы пропорционального представительства и системы относительного большинства: если в первом случае избиратели голосуют в соответствии со своими изначальными предпочтениями, то во втором случае, они голосуют исходя из стратегических соображений (Blaisand Nadeau, 1996).

Оценить релевантность этих теоретических ожиданий можно, обратившись к сравнению электоральных предпочтений избирателей, выраженных в 1995 г. по различным частям избирательной системы. Причиной для того, чтобы сосредоточиться на выборах 1995 г., является недоступность полной информации по кампании 1993 г. Исходя из теоретических оснований, можно предположить, что чем больше пропорциональная система благоприятствует пролиферации политических партий, тем сильнее система относительного большинства способствует ограничению их численности (Duverger, 1954; Lijphart [c.226] and Grofman, 1986: Lijphart, 1994). Однако, если рассматривать эти две части “смешанной” системы по отдельности, можно увидеть, что структуры соревнования не дают эмпирического подтверждения этим теоретическим ожиданиям. Трудно предположить, что избиратели вообще оценивают шансы партий на победу, когда они принимают решение голосовать. Как показано в главе Голосова и Яргомской, смешанная несвязанная электоральная формула в целом благоприятствует партийной фрагментации.

В то же время оказывается, что, хотя система относительною большинства неспособна ограничить число партий, она сдерживает количество проблемных измерений, существенно влияющих на структуру межпартийного соревнования (см. табл. 1). Социально-экономическое измерение оказалось безразличным к электоральным правилам. Раскол поддержка – оппозиция режиму оказался в подчиненном положении. Националистический и сельский полюсы соответствующих социальных измерений оказались недостаточно значимыми для формирования социальных расколов. Утверждение о том, что низкий уровень голосов, полученных партийными кандидатами, можно объяснить большим числом независимых кандидатов, справедливо. Однако, если исключить долю голосов, полученных независимыми, распределения голосов для каждой из частей смешанной системы окажутся почти идентичными. Сравним данные по голосованию по системе пропорционального представительства и системе относительного большинства, исключив при этом голоса, полученные независимыми кандидатами (см. табл. 1). Анализ показывает, что не следует преувеличивать влияние электорального законодательства на электоральное поведение. Для лучшего понимания структурных обстоятельств эволюции российской партийной системы имеет смысл обратить больше внимания на социальные расколы, разделяющее общество (см. также: Coppedge, 1997).

Установлено, что все электоральные системы имеют тенденцию к завышению парламентского представительства для более крупных партий и занижению его для более мелких партий, что выражается в распределении парламентских мест (Rae, 1970). Очевидно, что формула пересчета голосов в парламентские места в российской смешанной системе искажает картину электоральных предпочтений. В то же время внимательный анализ механизма этого пересчета подчеркивает некоторые важные особенности электорального поведения. Если партия (блок) не представляет полюса какого–либо социального раскола, электоральная привлекательность этой партии (блока) в системе относительного большинства будет ограниченной. Если партия получает значительную долю голосов в избирательном округе, но оказывается неспособной конвертировать этот успех в парламентские места, это [c.227] ведет к заключению о том, что в широком масштабе эта партия является партией “второго порядка” для системы электоральных предпочтений. Коппедж (Coppedge, 1997: 176) утверждает, что, если партийная система фрагментирована больше, чем соответствующая структура социального раскола, “избиратели выберут ту партию, которая лучше всего представляет блок, сформированный этим расколом, а ее конкуренты отойдут на второй план”. Результаты выборов 1995 г. по системе относительного большинства подтверждают это положение.

Тот факт, что успех ЛДПР в пропорциональной части электоральной формулы сочетался только с одной победой партии в одномандатном округе, подтверждает, что на федеральном уровне ЛДПР была партией скорее “второго”, чем “первого порядка”. Правые партии получили даже меньше голосов, чем националистический блок. Но то, что они выиграли 31 парламентский мандат, ясно демонстрирует, что на уровне агрегированных данных, правый блок занимает место “первого порядка” в системе электоральных предпочтений. Результаты показали, что “первопорядковые” предпочтения избирателей сосредоточены в области социально-экономического измерения и в меньшей степени – в области раскола поддержка – оппозиция режиму (например, НДР, АПР). Только весьма ограниченное число партийных кандидатов, которые держались в стороне от главного идеологического измерения, были избраны в одномандатных округах.

Это различие между “первым” и “вторым порядком” в структуре электоральных предпочтений не совпадает со стратегическим голосованием, как его описал Даунс (Downs, 1957). Очевидно, что только весьма ограниченное количество избирателей голосует стратегически (Blais and Nadeau, 1996). Однако, если рассматривать структуру соревнования по системе относительного большинства, исходя из идеологической перспективы, гипотеза Дюверже о биполярной структуре электоральных предпочтений в условиях системы относительного большинства неожиданно находит подтверждение даже без обращения к предположению о стратегическом голосовании. Следовательно, различие между структурой электоральных выборов “первого” и “второго порядка” отражает приоритет социально–экономического раскола над неэкономическими проблемными измерениями. Эта тенденция была бы еще яснее в случае мажоритарного варианта одномандатной части смешанной электоральной системы. В этом случае поляризация могла бы оказаться еще более четкой (Шевченко, 1998с).

Часто утверждают, что избиратели в одномандатных округах отдают свои голоса прежде всего за местных нотаблей. В случае России система относительного большинства и правда позволила получить парламентское представительство значительному числу “независимых” местных нотаблей. Их электоральные ресурсы стали результатом удачного [c.228] сочетания структурных факторов политического процесса с их собственным социальным статусом. Наиболее могущественные нотабли прекрасно понимают, что участие в политических партиях не предоставляет им значительного преимущества. Но если местным кандидатам недостает собственных политических ресурсов для обеспечения своей электоральной поддержки, им не остается другого выбора, кроме как обратиться к ресурсам идеологической презентации. И здесь лево–правое измерение оказывается более выгодным, чем какое-либо другое. В противном случае, даже будучи успешными в получении доли голосов, кандидаты рискуют не суметь конвертировать их в парламентские места.