Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала данного издания

ГЛАВА 5

ФАКТОРЫ ЭЛЕКТОРАЛЬНОГО УСПЕХА В ОДНОМАНДАТНЫХ ОКРУГАХ

Резюме

С точки зрения неоинституционального подхода, определенные законодательством нормы и правила оказывают значительное воздействие на электоральную политику (Fish, 1995a; Sakwa, 1993). Поэтому очевидным фактором, влияющим на политическое поведение кандидатов, является российское институциональное устройство, и в частности – характер властных полномочий Государственной Думы. Если парламент непосредственно участвует в формировании правительства, а затем и контролирует его деятельность, интересы партий и партийная дисциплина превосходят по значимости интересы отдельных политиков (Carey and Shugart, 1995: 432). Российская Дума не лишена полномочий, регулирующих деятельность правительства, но обладает ими в довольно скромном объеме. Поэтому нет ничего удивительного в том, что баллотирующиеся политики далеко не всегда заинтересованы в поддержке партийных структур, а избранные депутаты зачастую больше озабочены собственной политической репутацией. [c.130]

Российская избирательная система также способствует внепартийной электоральной политике. “Не имея возможности заставить элиту искать поддержки политических партий… система большинства не препятствует распространению персоналистских, антипартийных настроений, влияющих на электоральную политику” (Moser, 1995: 393). Таким образом, негативное воздействие институциональных факторов очевидно. Проблема, однако, состоит в том, что это воздействие распространяется на все электоральное поле России, а уровни партийной принадлежности элиты в отдельных регионах различны. Неоинституциональный подход оставляет открытым вопрос о причинах таких различий.

Обратимся к особенностям избирательной кампании в округах в 1993 г. Разумеется, детальный анализ этих выборов останется вне рамок нашего исследования¹. Мы затронем лишь наиболее важные с точки зрения данного исследования черты. В ходе думских выборов 1993 г. общее число кандидатов, боровшихся за 219 мест, было 1592. При этом от политических партий было выдвинуто только 719 кандидатов (45,2% от общего числа баллотировавшихся). Достаточно явно прослеживалась связь между уровнями организационного развития партий и их возможностями в вербовке кандидатов. Наибольшее количество зарегистрированных партийных кандидатов – 98 – было выдвинуто Коммунистической партией Российской Федерации (КПРФ). Правда, избрания добились лишь 10 из них. Лидером в одномандатных округах оказался “Выбор России”, при поддержке которого победили 24 кандидата из 88 выдвинутых. В то же время выборы оказались успешными для 130 независимых кандидатов. В процентном соотношении доля победивших среди независимых составила 15,2, а среди партийных – 12,4.

Определение “вербовка” достаточно точно характеризует процесс выдвижения партийных кандидатов, т.к. политические партии с очевидностью были больше заинтересованы в привлечении кандидатов, чем сами кандидаты в поддержке партий. Только привлекая в свои структуры местных нотаблей, политические партии могли добиться представительства в округах. Сами же нотабли обычно использовали в ходе кампаний не организационные возможности партий, а свои собственные электоральные ресурсы. Не охваченное политическими партиями местное “начальство” и составило основной корпус независимых кандидатов.

Электоральные успехи местного “начальства” оказались в фокусе многих исследований выборов в региональные законодательные [c.131] собрания (Slider, 1996; Golosov, 1997; Журавлев, 199S). Объясняя этот феномен, можно сослаться на культурно-политические особенности российского общества. Культурное наследие, существующее в форме “традиционного русского авторитаризма” или же “советского тоталитаризма”, не без основании рассматривается в качестве фактора, подрывающего процесс партийного строительства в постсоветской России. “Традиционное” подчинение власть предержащим, характерное для патерналистски настроенных россиян, может значительно способствовать электоральным амбициям местных нотаблей.

Несмотря на кажущуюся простоту и достоверность предложенного объяснения, многие исследователи склонны весьма критически к нему относиться. Теория “культурного наследия” чревата рядом методологических проблем. До сих пор исследователям не удалось достигнуть согласия относительно элементов, из которых складывается политическая культура. Трудно выделить те переменные, анализ которых позволил бы охарактеризовать политическую культуру в целом, не попадая при этом в сети предвзятых суждений и готовых шаблонов (Lane, 1992: 363, см. также: Шевченко, 1998). Негативные оценки воз действия “культурного наследия” на процессы постсоветского развития часто априорны. Так, например, поддержка коммунистических сил зачастую рассматривается как проявление экспрессивной идентификации с советской идеологией (Finifter A., 1996). При этом, однако, не ясно, почему левые силы не везде одинаково популярны: ведь “коммунистическая индоктринация” распространялась на все советское пространство. Не ясно и то, почему в некоторых регионах не только новые политические партии, но и экс-коммунисты выступают на выборах не так успешно, как местные “независимые” лидеры.

Итак, предложенная в литературе версия теории “культурного наследия” едва ли состоятельна в объяснении постсоветских электоральных процессов. И все-таки сама идея о том, что современная политическая жизнь находится под воздействием политико-культурных норм, унаследованных от прошлого (McAuley, 1994), слишком очевидна, чтобы быть отвергнутой.

Думается, познавательно более насыщенным является подход, выделяющий в качестве культурно-политического наследия сохранившиеся элементы номенклатурной системы (Golosov, 1997). В отличие от некоммунистических авторитарных режимов, советская административная и экономическая элита была активно вовлечена в процессы осуществления политического руководства. В перечень ее обязанностей входило и участие в выборах. Поэтому нет ничего удивительного в том, что во времена перестройки приобретенные навыки политического участия позволили “начальству” относительно легко адаптироваться к постсоветской электоральной политике (Helf and [c.132] Hahn, 1992). Поставленная перед необходимостью упрочить свои властные позиции, бывшая элита активно включилась в электоральный процесс, а накопленный опыт позволил ей добиться успеха и без поддержки политических партий. С этой точки зрения, успех независимых кандидатов в 1993 г. был вполне предсказуем.

Квинтэссенция данного подхода состоит в том, что наличие и объем политических ресурсов у кандидата определяют уровень его/ее заинтересованности в поддержке политических партии. Подобный подход, трактующий электоральные стратегии элит с инструментальных позиций, успешно применялся для анализа процессов становления партийных систем в западных странах: “политики прибегают к поддержке политической партии, т.е. используют ее властные возможности, ресурсы и институциональную помощь – если они считают, что это повышает их шансы получить желаемое, и, напротив, политики избегают партий, если такой уверенности у них нет” (Aldrich, 1995: 24). Принадлежность к политической партии обеспечивает кандидату “узнаваемость”. “Партийный ярлык” существенно упрощает целый ряд информационных проблем. Заявляя о своей принадлежности к политической партии, кандидат присваивает долю ее известности и популярности (Downs, 1957: 49).

С этой точки зрения, кандидат, обладающий значительным объемом политических ресурсов, прибегает к поддержке политической партии лишь в том случае, если это сулит укрепление его собственных электоральных позиций. Соответственно, отказ баллотироваться при партийной поддержке может означать, что либо кандидат абсолютно уверен в собственных электоральных шансах, либо идеологически близкая ему партия не настолько сильна, чтобы оказать ему поддержку. В 1993 г. организационные возможности партии были довольно скромными. Существенной поддержки кандидатам они оказать не могли, а поэтому не смогли противостоять и выдвижению независимых.

Объясняет ли предложенный подход результаты выборов по округам в 1995 г.? В ходе вторых парламентских выборов уровень электоральной соревноватсльности был гораздо более высоким. За право занять 225 депутатских мест боролись 2729 кандидатов. Среди них 57,6% выдвигались от политических партий, что значительно больше, чем в 1993 г. Девять основных политических избирательных ассоциаций – КПРФ, Либерально–демократическая партия России, “Наш дом – Россия”, “Яблоко”, “Аграрная партия России”, “Конгресс русских общин”, “Демократический выбор России – Объединенные демократы”, Избирательный блок Ивана Рыбкина и “Коммунисты – Трудовая Россия – За Советский Союз!” – выдвинули 697 кандидатов. Оставшиеся 34 партии, зарегистрированные для участия в выборах, выдвинули 761 кандидата. Кроме того, 25 организаций, которым [c.133] не удалось добиться регистрации партийных списков, поддержали еще 114 кандидатов. Из этих 875 кандидатов победили только 15, что с очевидностью свидетельствует о зависимости между организационными возможностями партий и успехом выдвинутых ими кандидатов. Наибольшее число зарегистрированных кандидатов было выдвинуто от ЛДПР (184), из которых добился избрания только один. Наиболее успешной на выборах в округах оказалась КПРФ: из 130 зарегистрированных кандидатов победили 58.

Сравнивая результаты этой кампании с 1993 г., можно заключить, что в 1995 г. политические партии, несомненно, стали более “инструментальными” с точки зрения кандидатов, стремящихся запять депутатское место. И действительно, процент победителей среди партийных кандидатов был выше, чем среди независимых (9,4 и 7,3 соответственно). Полагаясь на поддержку политической партии, даже не очень влиятельный в своем округе кандидат мог рассчитывать на успех. В то же время даже электорально сильные кандидаты более охотно прибегали к помощи партийных структур, чем в 1993 г. Это может служить знаком того, что организационные возможности российских политических партий за два года (1993–1995) существенно возросли. Тем не менее даже и теперь значительное число кандидатов предпочло статус “независимых”. Почему?

Помимо инструментальных факторов, влияющих на поведение политической элиты, электоральная политика испытывает воздействие структурных условий. Среди возможных факторов наиболее часто упоминается уровень урбанизации. Так, С. Хантингтон считает, что политические партии возникают и развиваются в городских условиях. Партийными лидерами обычно являются представители образованной интеллигенции, придерживающиеся современного образа мысли и стиля жизни. С этой точки зрения, партийная принадлежность кандидатов зависит от того, в какой социальной среде – сельской или городской – они выдвигаются. Р. Мозер проверил данную гипотезу по данным думских выборов 1995 г. (Moser, 1999). Полученные Мозе–ром результаты расходятся не только с ожиданиями, основанными на теориях модернизации, но и с некоторыми типичными для отечественных электоральных исследований посылками. Оказалось, что позитивная корреляция между партийной принадлежностью элиты и долей сельского населения отсутствует. Мозер приходит к заключению, что “партийная принадлежность российской элиты – это [c.134] функция скорее индивидуальных, чем экологических характеристик… Стремление присоединяться к политическим партиям зависит преимущественно от того, располагает ли кандидат собственными, независимыми источниками электорального капитала – личной узнаваемостью и организационной или финансовой поддержкой” (Moser, 1999: 161).

Несомненно, этот подход теоретически ценен. Он позволяет лучше понять факторы, способствующие выдвижению кандидатов от политических партий. Думается, однако, что структурные факторы не следует отодвигать на второй план: ведь они и прямо, и косвенно влияют на поведение кандидатов, которые отнюдь не изолированы от своей социальной среды (Kharkhordin and Gerber, 1994). Ниже будет предпринята попытка теоретически переосмыслить рациональные и структурные основания партийной принадлежности. Мы полагаем, что структурные факторы подлежат учету при анализе российского политического процесса вообще и развития политических партий в частности. Можно согласиться с Мозером в том, что “кандидаты присоединяются к партиям, когда это способствует успеху на выборах” (Moser, 1999: 150). Но выборы, в которых они участвуют, проходят не в вакууме. Поэтому и стратегии кандидатов нужно рассматривать в широком социальном контексте. Отсюда следует, что необходимо выделить структурные факторы, способствующие электоральному успеху независимых. Операционализация соответствующих гипотез позволит сконструировать ряд независимых переменных, а значит – откроет путь к статистическому анализу.

Недостатки существующих структурных подходов к российской политике могут быть преодолены путем сочетания теории социальных сетей с существующими представлениями о “советском наследии”. Термин “социальная сеть” в наиболее широком его значении отображает “структуру связей между акторами социальной системы” (Nohria and Eccles, 1992: 288). Соответственно, теория социальных сетей исходит из предположения, что все социальные действия, включая и электоральное поведение, должны объясняться на основе социальных диспозиций акторов, а не только их индивидуальных мотивов (Granovetter, 1992; Putnam, 1993). В частности, элементом этих социальных диспозиций – взаимоотношений – являются ожидания по поводу поведения других. Таким образом, социальные сети порождают наборы нормативных, символических и культурных стандартов, определяющих индивидуальное поведение (Burt, 1992). Кроме того, социальные сети задают объемы информации, необходимые и доступные индивидам при принятии решений. Чем “гуще” социальная сеть, тем более политически однородны принадлежащие к ней индивиды. И наоборот, разреженные сети (признаком которых служит то, [c.135] что друзья одного человека, как правило, не знают друг друга) более разнородны в социальном и политическом отношениях. В них легче находят прибежище необычные политические взгляды и нормы политического поведения (Laumann, 1973). Разумеется, теория социальных сетей не объясняет, почему люди придерживаются тех или иных идеологических предпочтений. Однако она дает возможность выделить наиболее распространенные модели политического участия (Knoke, 1990). Теория социальных сетей успешно применялась для анализа различных аспектов российской социальной реальности (Temkina, 1996).

Некоторые ученые отмечают, что советское общество могло вы жить лишь за счет включенности его членов в самовоспроизводящиеся сети личных взаимоотношений (Lowell et al., 1991). Эти сети были как горизонтальными, т.е. объединявшими носителей приблизительно равных ресурсов и статуса, так и вертикальными. Последние могут быть охарактеризованы как сети патронажа и клиентелы. Включенность в социальные сети заставляла советских людей прислушиваться к чужому мнению и подчиняться существующим нормам, причем и процессе социализации эти нормы воспринимались индивидами настолько глубоко, что уже не казались чем-то навязанным извне.

В научном сообществе нет консенсуса по поводу того, до какой степени эти нормы успели пропитаться официальной коммунистической идеологией. Однако можно высказать довольно правдоподобное предположение, что плотные социальные сети поощряли конформизм, а значит – способствовали индоктринации. При этом происходила своеобразная консервация советских норм. И действительно, клиентелизм не оставляет места для инакомыслия.

Разумеется, горизонтальные связи в меньшей степени благоприятствовали официальным нормам. Как полагает Р. Патнэм, по мере развития они могли трансформироваться в структуры гражданского общества. Но для этого им предстояло послужить основой различных организационных форм – ассоциаций по месту жительства, кооперативов, массовых политических партий и т. д. (Putnam, 1993). В Советском Союзе такие организации отсутствовали или контролировались властями (Fish, 1995b). Поэтому есть основания полагать, что горизонтальные связи не способствовали распространению демократических установок². Напротив, они поощряли конформизм, который, таким образом, имел своим источником не только (и, возможно, не столько) официальную пропаганду, сколько социальную практику советского периода. [c.136]

В контексте настоящего исследования особенно важно то, что регионы Советского Союза различались по степеням включенности населения в социальные сети. В частности, демографические и профессиональные составы населения зависели от интенсивности межрегиональных миграций, которые, как известно, были прямым следствием проводившейся тогда социально–экономической политики. В стране существовали как плотные, так и разреженные социальные сети.

Есть основания ожидать, что и в постсоветских условиях социальные сети различной плотности по–разному воздействуют на политическое поведение в целом, и в частности – на электоральное поведение и процессы формирования политических партий. Там, где плотность социальных сетей высока, возрастает вероятность того, ч то успеха на выборах будет добиваться преимущественно “начальство”. А это подрывает развитие политических партий.

Дополнительный аргумент в пользу данного вывода состоит в том, что важность идеологии в политической жизни возрастает, если принятие решений затруднено высокими уровнями неопределенности (Hinich and Munger, 1994). В мире, где господствует полная определенность, идеология не нужна (Downs, 1957). Это мир плотных социальных сетей: ведь там сами межличностные связи служат каналами, по которым политическая информация достигает индивидов (Knoke, 1990). Кандидаты не нуждаются в идеологии для того, чтобы взывать к интересам избирателей. В таких структурных условиях “начальство” контролирует объемы электоральных ресурсов, вполне достаточные для успеха на выборах. Важнейшим из этих ресурсов становится непосредственная коммуникация между кандидатами и избирателями, эффективность которой многократно повышается за счет обеспечиваемого социальными сетями резонанса.

Так и получается, что кандидаты набирают свои голоса без помощи политических партий. Сами партии в этих условиях становятся не только избыточными, но даже вредными с точки зрения электорального успеха. Поэтому только логично избегать партийной принадлежности (см. также: Kreckhard and Brass: 211). Конечно, это не вполне относится к тем партиям, организационные ресурсы которых сами коренятся в унаследованных социальных сетях. Но у новых акторов на арене межпартийной конкуренции такого преимущества нет. Им трудно привлекать “начальство” пол свои знамена.

Напротив, разреженные социальные сети способствуют развитию партий. Индивиды, межличностные связи которых не замкнуты на определенную сеть взаимоотношений, нередко испытывают дефицит политической информации (Granovetter, 1992). Однако восполнить этот дефицит они стремятся максимально экономным способом, [c.137] не тратя время на тщательное изучение программ, выдвинутых отдельными кандидатами. Тут-то на помощь и приходит партийная принадлежность, позволяющая легко судить о позициях кандидатов, а значит – облегчающая выбор при голосовании (Downs, 1957; Hinich and Munger, 1994). Теперь в незавидном положении оказываются уже независимые. Кандидаты, личные ресурсы которых (популярность, доступ к средствам массовой информации, деньги и т.д.) оказываются недостаточными, пускаются в поиск дополнительных возможностей. Чем реже социальная сеть, тем интенсивнее поиск. Это условия, и которых даже те кандидаты, которые в плотных социальных сетях вполне обошлись бы без политических партий, начинают всерьез рассматривать перспективы отказа от “независимости” в пользу “партийности”.

Для проверки выдвинутых гипотез нами был проведен статистический анализ влияния социальных факторов на голосование за независимых кандидатов в регионах России. В фокусе статистического исследования оказались думские выборы 1995 г., т.к. полные результаты выборов 1993 г. недоступны. Зависимая переменная, которую мы используем для решения задач настоящего исследования, – это процентная доля голосов, полученная независимыми кандидатами в данном регионе (НЕЗАВИС). Значения переменной были получены путем обобщения данных по результатам выборов в одномандатных округах (стоит напомнить, что количество округов в регионе варьировало от одного до одиннадцати). Использовались данные по всем регионам, кроме Чечни.

Первая независимая переменная отражает уровень вовлеченности в социальные сети, обусловленный советским прошлым. Это годовой миграционный рост на 10.000 душ населения в течение позднесоветского периода (1979–1988). Выбор периода основан на простом допущении, согласно которому миграции данного периода повлияли на позднейшее развитие более существенно, чем более ранние перемещения населения. Рабочая гипотеза состоит в том, что чем больше величина переменной (M1), тем выше доля голосов, полученных независимыми в данном регионе.

В основе данной гипотезы лежат два предположения: во-первых, что к 1995 г. мигранты позднесоветского периода уже успели интегрироваться в существовавшие ранее социальные сети; во-вторых, что это потребовало от них повышенной восприимчивости к сложившимся в этих стабильных сетях нормам. Иными словами, мы предполагаем, что миграции советского периода могут служить индикатором плотности [c.138] социальных сетей. Сходна по конструкции вторая независимая переменная – М2, годовой миграционный рост на 10.000 душ населения в 1989–1995 гг. Однако мы ожидаем, что эффекты этой переменной на успех независимых в одномандатных округах противоположны. С одной стороны, вновь прибывающие мигранты просто не успевают интегрироваться в существующие социальные сети за такой короткий срок. С другой стороны – и это более важно – процесс социально-экономической трансформации размывает эти сети и делает их менее привлекательными с точки зрения мигрантов. Таким образом, наша гипотеза состоит в том, что чем больше значение М2, тем меньше вероятность электорального успеха независимых кандидатов.

Третья независимая переменная непосредственно связана с характеристиками социальной среды, в которой протекает электоральная конкуренция на уровне одномандатных округов. В литературе широко распространена позиция, согласно которой плотность социальных сетей в сельских районах выше, чем в городских (Tonnies, 1970). Поэтому политические предпочтения сельских избирателей более однородны; в частности, структурная интеграция в замкнутые деревенские сообщества подчиняет их контролю местных нотаблей. Участвуя в электоральной политике, последние не очень нуждаются в партийной принадлежности. И действительно, ее роль успешно выполняют межличностные связи. Данная линия рассуждений и объясняет выбор нами такой переменной, как процентная доля сельского населения в регионе (СЕЛНАС).

Гипотеза состоит в том, что чем больше сельских избирателей, тем больше голосов получают независимые кандидаты. Как уже отмечалось выше, сходная гипотеза была выдвинута С. Хантингтоном (Huntington, 1968). Правда, предпринятая Р. Мозером (Moser, 1999) проверка уже показала, что в России истинность этой гипотезы весьма ограниченная. Дело в том, что сельские избиратели голосуют не только за независимых, но и за кандидатов, выдвинутых двумя левыми партиями – Коммунистической партией Российской Федерации и Аграрной партией России. А значит, нет оснований ожидать высокой корреляции между СЕЛНАС и зависимой переменной. Ясно, однако, что голосование за кандидатов КПРФ и АПР в сельской местности можно рассматривать как следствие тех же способов организации социальных сетей, которые в иных политических контекстах способствуют электоральному успеху независимых. Поэтому сформулированный Р. Мозером аргумент, при всей его эмпирической обоснованности, не подрывает теоретической достоверности сформулированной выше гипотезы.

Четвертая независимая переменная отражает в обобщенном виде многообразие национальных культурных традиций, которым [c.139] зачастую приписывается важная роль в российской региональной политике. В частности, широко распространено мнение о фундаментальном различии между двумя ее типами: “контролируемой” политической жизнью республик и “менее контролируемой” политической жизнью прочих регионов (Петров, 1996: 37). С точки зрения теории социальных сетей, “контролируемый” электорат – это и есть избиратели, плотно интегрированные в структуры патронажа и клиентелы. Действительно, роль партий в национальных республиках (за немногими исключениями вроде Тувы) чрезвычайно скромная. Местные “боссы” выходят на выборы и легко добиваются успеха как независимые. Даже конфликты внутри республиканских элит часто принимают форму бюрократических интриг, в то время как в других регионах такие конфликты способны стимулировать партийное строительство (Gelman and Golosov, 1998). Исходя из приведенных выше соображений, мы привлекаем в качестве четвертой независимой переменной процентную долю русских в населении региона (РУСНАС). Гипотеза состоит в том, что чем она больше, тем менее вероятен электоральный успех независимых.

Пятая независимая переменная операционализирует наши ожидания относительно рациональных стимулов к партийной принадлежности. Мы предполагаем, что личные характеристики кандидатов – а значит, их представления о собственных политических ресурсах – существенно влияют на избираемый ими способ выдвижения. Главная из таких характеристик – профессиональный статус. Конечно, он имеет отношение не только к рациональности или иным свойствам отдельных кандидатов, но и к структурным социально–экономическим характеристикам региона. Ясно, однако, и то, что здесь структурные характеристики выступают в наименее непосредственном виде. Действительно, профессиональный статус – это качество, наиболее прямо относящееся к трем видам капитала, с которыми, по Р. Барту (Burt, 1992), индивид выходит на электоральный рынок: собственно финансовому, человеческому (здоровье, внешность и т.д.) и самому важному – социальному. Под последним как раз и понимаются взаимоотношения кандидатов с другими людьми, т.е. их роль в социальных сетях. Только вступая в такие взаимоотношения, индивид получает возможность эффективно реализовать свои финансовые и человеческие ресурсы. Сами по себе ни большие деньги, ни личная привлекательность не способны обеспечить победы на выборах. Они подлежат конверсии в социальный капитал.

Но профессиональный статус и обусловленные им электоральные преимущества – это разные вещи. Между тем нас интересует именно второй аспект. Можно ли выделить его в квалифицированной форме? Для решения этой задачи мы прибегли к достаточно [c.140] сложной процедуре. Во-первых, мы разделили кандидатов, выдвигавшихся в 1995 г. в одномандатных округах, на несколько профессиональных категорий. Первую из них составили кандидаты, которые к моменту выборов уже занимали места в Думе или в региональных законодательных собраниях. Предыдущий профессиональный статус этих кандидатов во внимание не принимается, ибо мы предполагаем, что сам факт участия в указанных выборных органах уже дает им существенное электоральное преимущество. Вторая категория включает государственных чиновников различных уровней, а третья – управленцев в различных сферах экономики. К обеим этим группам применимо понятие “начальство”. В отдельную группу, однако, выделяются работники судов, прокуратуры, милиции и налоговой полиции, а также военнослужащие (в том числе отставники).

Следующую категорию составляют профессиональные политические работники – лица, указывающие в качестве своего места работы политические партии, движения и партийные периодические издания. Сюда же отнесены помощники депутатов. Следующую категорию составили лидеры и активисты общественных организаций, включая профсоюзы. Отдельная – и весьма широкая – категория включает в себя школьных учителей, врачей, юристов, журналистов, инженеров, литераторов и т. д. Единственный “отряд” интеллигенции, не попавший в эту категорию и составивший особую, – это преподаватели вузов и сотрудники научных учреждений. В категорию “прочие” вошли рабочие, крестьяне, безработные, пенсионеры, студенты и иные группы, крайне редко встречающиеся в корпусе кандидатов в Государственную Думу созыва 1995 г. Мы сознаем, что данная классификация достаточно далеко отходит от принятых в литературе подходов к социально-профессиональной структуре российского общества. Сформулировать еще один такой подход не входило в наши планы. Наша классификация носит инструментальный характер и адаптирована к составу кандидатского корпуса (точнее сказать, 2590 включенных в выборку кандидатов) в 1995 г. На решение более широких познавательных задач она не претендует.

Второй предпринятый нами шаг состоял в том, что мы разбили кандидатов еще на три категории, отражающие уровни их электорального успеха. Первая из этих категорий объединяет “победителей”, т. е. прошедших в Думу; вторая включает кандидатов, занявших второе, третье или четвертое места в соответствующих округах, но при этом получивших не менее 5% голосов; остальные кандидаты вошли в категорию “проигравших”. Далее, мы делим количество “победителей” на количество “проигравших” в профессиональных категориях. Каждой из них тем самым приписывается определенный объем электоральных ресурсов, причем делается это не путем простой фиксации [c.141] числа абсолютных поражений и побед, а несколько более точно: ведь кандидаты, выступившие на выборах сравнительно успешно, но “не дотянувшие” до победы, тоже приняты во внимание. Значения результирующего коэффициента варьируют от 0,88 для действующих членов законодательных собраний до 0,04 для активистов общественных организаций. Поскольку, однако, эти значения подвержены случайным флуктуациям, связанным с неравномерным распределением кандидатов по профессиональным категориям, мы заменяем их на ранги (от 1 до 9, в соответствии с числом выделенных профессиональных групп).

Наконец, для каждого из регионов мы суммируем ранги всех участвовавших в выборах независимых кандидатов, а потом делим сумму на их число. В итоге получаем последнюю из используемых нами независимых переменных, условно обозначаемую как “усредненный профессиональный ранг” – УПР. Наша гипотеза, естественно, состоит в том, что чем больше величина УПР, тем выше уровень электорального успеха независимых кандидатов. Значения всех переменных даны в табл. 1.

Полученные нами результаты показывают, что профессиональный статус играет важную роль как фактор электорального успеха. Одна из причин сравнительно более успешного выступления партийных кандидатов на думских выборах 1995 г. состояла как раз в том, что к этому времени члены законодательных собраний разного уровня составили статистически значимую категорию кандидатов. Однако “начальство” удержало за собой весьма высокий уровень электорального успеха. Таким образом, объемы социального капитала действующих законодателей, чиновников и экономических управленцев позволяли им пренебрегать партийной принадлежностью. Действительно, партии могли предложить им меньше, чем другим кандидатам. Однако для самих партий это положение тоже не прошло незамеченным, и многие из них приложили удвоенные усилия к вербовке [c.145] “начальства” в свой кандидатский корпус. Вполне возможно, что, несмотря на все ситуационные выгоды, связанные с опорой на “начальство”, эта стратегия негативно скажется на развитии политических партий. Ведь она размывает слой активистов, готовых инвестировать весь свой – пусть скромный – социальный капитал в партийную деятельность, ибо других способов “прорваться” на большую политическую арену у них просто нет. А без достаточного числа таких люден не построишь устойчивую организацию (Hofstadter, 1970).

Как показывает анализ, структурные факторы электорального успеха в современной России действительно довольно важны. В большинстве своем соответствующие независимые переменные не менее важны статистически, чем “рациональная” переменная, УПР. Таким образом, политические и культурные различия между регионами России существенно определяют различия в электоральном поведении. Говоря более конкретно, разреженные социальные сети способствуют развитию партий. Низкая статистическая значимость доли сельского населения показывает, что плотные социальные сети, характерные для сельской местности, повышают электоральные шансы не только независимых, но и некоторых партийных кандидатов.

Известно, что ни смена политического режима, ни экономичен кие реформы пока не повлекли за собой коренной перемены общественных взаимоотношений в сельской глубинке России. В этих условиях плотные социальные сети продолжают служить прибежищем политических идентичностей, унаследованных у советского прошлого. Отсюда – электоральный успех кандидатов от левых партий. Влияние КПРФ и АПР в некоторых регионах России строится на их включенности в плотные сельские социальные сети, в то время как и других регионах подобные сети находятся под контролем независимых. В городской среде увеличиваются шансы кандидатов, представляющих правые и центристские партии. Но и эта закономерность не жесткая. Это объясняет положительную, но низкую корелляцию между СЕЛНАС и зависимой переменной. Дело не в том, что, как думал С. Хантингтон, сельское население – менее “модернизированное”, чем городское. Поэтому и контраргументы Р. Мозера подлежат известной демистификации. Поведение людей в электоральном процессе действительно является рационально мотивированным, и в этом смысле Россия – не исключение. Но между “рациональными” и структурными факторами, объясняющими развитие партий, нет пропасти. Точнее было бы сказать, что рациональные акторы делают свой выбор в условиях структурных ограничений.

В заключение попробуем рассмотреть феномен успеха независимых кандидатов в более широком социальном контексте. По мнению некоторых ученых, отсутствие социальной самоорганизации [c.146] препятствует формированию коллективных идентичностей, а поэтому – создает неблагоприятные условия для развития партий (Evans and Whitefild, 1993). Вопреки этим и подобным (Lijphart, 1977) предположениям, наш анализ показывает, что крепкие межличностные связи – это фактор, отнюдь не облегчающий партийное строительство. По крайней мере именно так обстоит дело в посткоммунистической России. А значит, столь популярное ныне “гражданское общество” (во всяком случае, если признавать наличие “социальной солидарности” одним из его определяющих признаков) не во всем способствует строительству демократических институтов³.

Думается, для объяснения этого феномена следует обратиться к событиям раннего этапа постсоветской трансформации. Во многих восточноевропейских странах, например, в Венгрии, социальная структура была не менее сплоченной, однако социальные сети не стали препятствием па пути становления демократических институтов. Более того, венгерские политические партии в значительной степени являются продуктом трансформации сетей. Отличие Венгрии от России состоит, в частности, в том, что венгерская демократическая трансформация явилась продуктом переговорных процессов между основными группами – протопартиями, сформировавшимися на основе сетей. В ходе этих переговоров ни один из действовавших акторов не обладал доминирующими ресурсами, которые позволили бы ему пренебречь интересами партнеров по переговорам. В результате каждая из протопартий добилась институционализации и получила возможность легитимного влияния на процессы принятия политических решений⁴. Новое демократическое государство смогло консолидироваться путем интеграции общественных структур в политические институты. Поэтому, хотя в Венгрии также допускается выдвижение независимых, лишь немногие кандидаты используют эту возможность и лишь единицы независимых добиваются успеха (см., например: Hibbing and Patterson, 1992).

В России основная часть акторов переходного процесса не была допущена к участию в институциональном оформлении постсоветской системы. Сам переход от советского строя может характеризоваться как “навязанный” (Karl and Shmitter, 1991). Ущербный с точки зрения демократического строительства конституционный выбор не позволил социальным сетям институционализироваться, послужить основой для формирования политических партий. Иными словами, гражданское общество не смогло интегрироваться в демократические [c.147] институциональные структуры, что и открыло “окно возможностей” для российских независимых. С ними и вынуждены конкурировать недоразвитые политические партии.

Основу этого конфликта составляет борьба за возможность контролировать общество, которому предлагаются различные способы влияния на процессы принятия решений⁵ либо путем голосования за общенациональные партии, либо посредством поддержки местного начальства, обещающего защищать интересы своих избирателей “в центре”. Отсюда противостояние между независимыми кандидатами и политическими партиям на выборах в округах. Исход этого противостояния в значительной степени зависит от характера социальных сетей. Статистический анализ регионов показывает, что редкие социальные сети способствуют успеху партийных кандидатов, а плотные – повышают шансы независимых. Зависимые от внешней поддержки избиратели голосуют за независимых местных начальников.

Возможно, наши заключения касаются лишь начальной фазы политической трансформации. Нельзя исключать, что с организационным развитием общенациональных партий положение изменится. Тогда институциональное несовершенство будет преодолено, и влияние социальных сетей на электоральную политику утратит нынешнюю значимость. Динамика успеха независимых кандидатов от первых думских выборов ко вторым дает основания для проявления сдержанного оптимизма. Кроме того, следует отметить, что “советское наследие” в виде плотных социальных сетей не обязательно препятствует развитию партийной системы. Сама Коммунистическая партия – при том, что далеко не все ее лидеры и активисты являются приверженцами демократии – постепенно становится частью нового институционального дизайна (Голосов, 1998). В долгосрочном плане эта тенденция, несомненно, способствует демократической консолидации. Правда, эти заключения оказываются лишь частично оправданными результатами исследования. Но думается, они смогут быть полезными для формирования повестки дня электоральных исследований в России. [c.148]

Волков В. (1997). Общественность: забытая практика гражданского общества. // Pro et Contra, 2(4).

Выборы (1996). Выборы Депутатов Государственной Думы 1995: Электоральная статистика. – М.: Весь Мир.

Голосов Г.В. (1998). “Карьеристы” и “Верующие”: Партии-преемницы в процессе демократизации. // Pro et Contra, 3(3).

Ежегодник (1996). Демографический ежегодник России: Статистический сборник. – М.: Госкомстат России

Журавлев A. (1998). Выборы в органы законодательной власти: предварительные итоги и территориальная перспектива специфика. // Власть. 2.

Петров Н. (1996). Анализ результатов выборов 1995 г. в Государственную Думу России по округам и регионам. // Петров Н., Макфол М. (ред.). Парламентские выборы 1995 г. в России. – М.: Московский центр Карнеги.

Регионы (1996). Регионы России: Информационно-статистический сборник. Т. 1. – М: Госкомстат России.

Шевченко Ю.Д. (1998) Политическое участие в России. // Pro et Contra. 3(3).

Aldrich J.H. (1995). Why Parties? The Origin and Transformation of Political Parties in America. – Chicago and London: University of Chicago Press.

Belin L., Orttung R.W. (1997). The Russian Parliamentary Elections of 1995: The Battle for the Duma. – Armonk: М. E. Sharpe

Bozyki A. (1990). Post-Communist Transition: Political Tendencies in Hungary. // East European Politics and Societies, 4(2).

Burt R.S. (1992). Structural Holes. – Cambridge: Harvard University Press.

Downs A. (1957). An Economic Theory of Democracy. – New York: Harper.

Evans G., Whitefield S. (1993) Identifying the Bases of Party Competition in Eastern Europe. // British Journal of Political Science. 23(4).

Gel'man V., Golosov G.V. (1998). Regional Party System Formation in Russia: The Deviant Case of Sverdlovsk Oblast. // Journal of Communist Studies and Transition Politics, 14(1–2). Granovetter M.S. (1992). Problems of Explanation in Economic Sociology. // Nohria N., Eccles R.G. (eds.) Networks and Organizations: Structure, Form and Action. – Boston and Massachusetts: Harvard Business School Press.

Golosov G.V. (1997). Russian Political Parties and the 'Bosses': Evidence from the 1994 Provincial Elections in Western Siberia. // Party Politics, 3(1).

Carey J.M., Shugart M.S. (1995). Incentives to Cultivate a Personal Vote: A Rank Ordering of Electoral Formulas. // Electoral Studies, 14(4).

Finifter A.W. (1996). Attitudes toward Individual Responsibility and Political Reform in the Former Soviet Union. // American Political Science Review, 90(1). [c.149]

Fish M.S. (1995a). The Advent of Multipartism in Russia. // Post-Soviet Affairs. 11(4).

Fish M.S. (1995b). Democracy from Scratch: Opposition and Regime in the New Russian Revolution. – Princeton, NJ: Princcton University Press.

Helf G., Hahn J.W. (1992). Old Dogs and New Tricks: Party Elites in the Russian Regional Elections of 1990. // Slavic Review, 51.

Hibbing J.R., Patterson S.C. (1992). A Democratic Legislature in the Making: The Historic Hungarian Elections of 1990. // Comparative Political Studies. 24(4)

Hinich M., Munger M.C. (1994). Ideology and the Theory of Political Choice. – Ann Arbor: Michigan University Press.

Hofstadter R. (1970). The Idea of a Party System. – Berkeley: University of California Press.

Hough J.F. (1994). The Russian Election of 1993: Public Attitudes Toward Economic Reform and Democratization. // Post-Soviet Affairs, 10(1).

Huntington S.P. (1968). Political Order in Changing Societies. – New Haven and London: Yale University Press.

Karl T.L., Schmitter P. (1991). Modes of Transition in Latin America, Southern and Eastern Europe. // International Social Science Journal. 128.

Kharkhordin O., Gerber T.R. (1994). Russian Directors' Business Ethic: A Study of Industrial Enterprises in St Petersburg, 1993. // Europe–Asia Studies. 46(7).

Knoke D. (1990). Political Networks: The Structural Perspective. – Cambridge.

Krackhardt D., Brass D.J. (1994). Intraorganizational Networks: The Micro Side. // Wasserman S., Galaskiewicz J. (eds.). Advances in Social Network Analysis. Research in the Social and Behavioral Science. – Thousands Oaks, CA, London, and New Delhi: Sage.

Lane R. (1992). Political Culture: Residual Category or General Theory? // Comparative Political Studies, 25(3).

Laumann E. (1973). Bonds of Pluralism: the Forms and Substance of Urban Social Networks. – New York: Wiley.

Lewin M. (1990). The Gorbachev Phenomenon. – Berkeley: University of California Press.

Lijphart A. (1977). Democracy in Plural Societies: A Comparative Exploration. – New Haven: Yale University Press.

Lowell D.W. et al. (eds.) (1991). The Transition from Socialism: State and Civic Society in the USSR. – Melbourne.

McAuley M. (1997). Russia: The Politics of Uncertainty. – Cambridge: Cambridge University Press.

Medvedkov Y. et al. (1996). The December 1993 Russian Elections: Geographical Patterns and Contextual Factors. // Russian Review, 55.

Migdal J.S. (1988). Strong Societies and Weak States: Slate–Society Relations and State Capabilities in the Third World. – Princeton, NJ: Princeton University Press. [c.150]

Moser R.G. (1995). The Impact of the Electoral System on Post-Communist Party Development: The Case of the 1993 Russian Parliamentary Elections. // Electoral Studies, 14(4).

Moser R.G. (1999). Independents and Party Formation. Elite Partisanship as an Intervening Variable in Russian Politics. // Comparative Politics, 31(2).

Nohria N., Eccles R.G. (1992). Face to Face: Making Network Organizations Work. // Nohria N., Eccles R.G. (eds.). Networks and Organisations: Structure, Form and Action. – Boston, Massachusetts: Harvard Bisness School Press.

Putnam R. (1993). Making Democracy Work: Civic Traditions in Modern Italy. – Princeton, NJ: Princcton University Press.

Sakwa R. (1993). Parties and the Multiparty System in Russia. // RFE/RL Research Report, 2.

Sakwa R. (1995). The Russian Election of December 1993. // Europe–Asia Studies, 47(2).

Sakwa R. (1994). Russian Politics and Society. – London and New York: Routledge

Slider D. (1996). Elections to Russia's Regional Assemblies. // Post–Soviet Affairs. 12(3).

Temkina A. (1996). Russia in Transition: The Case of New Collective Actors and New Collective Actions. – Helsinki: Kikimora Publications.

Tonnies F. (1970). Community and Society. – East Lansing, Mich.: Michigan State University Press.

Urban M. (1994) December 1993 as a Replication of Late-Soviet Electoral Practices. // Post–Soviet Affairs. 10(2).

Wyman M. et al. (1996). Public Opinion, Parties and Voters in the December 1993 Russian Elections. // Europe–Asia Studies, 47(3). [c.153]