Категорический императив Канта, обязывающий личность поступать нравственно безотносительно к действительным эмоциям любви и сострадания к людям, есть императив законнический. Его смысл в том, чтобы получить гарантии качественного социального поведения безотносительно к внутренним духовным состояниям реально задействованных людей.

Современный посткоммунистический либерализм особо настаивает на этой законнической этике, более основанной на заинтересованном обмене благами, чем на бескорыстной, альтруистической морали, на качестве общения, чем на качестве души. Но здесь мы и сталкиваемся с пределами законнической этики.

Во-первых, исторический и культурный опыт человечества так до сих пор и не подтвердил презумпции «разумного эгоизма», согласно которым нравственным быть выгодно. И каждый раз, когда социальные условия складываются так, что подтверждают выгоду безнравственности, законническая этика терпит кризис.

Во-вторых, как справедливо заметил Бердяев, законнический педантизм может вызывать скуку и раздражение как раз у наиболее деятельных и одаренных натур. Законническое добро, опирающееся на изощренную систему правил и норм, может вызывать чувство противоречия — желание доказать, что все эти старания добродетельного педантизма могут быть посрамлены изобретательными адептами самоутверждения любой ценой. Достоевский открыл противоречие между Добром и Красотой, между этическими и эстетическими принципами. Можно сказать, именно законническая этика вызывает бунт эстетического сознания; соответствующие прецеденты дал уже опыт европейского романтизма. «Ужас законнического морализма в том, что он стремится сделать человека автоматом добродетели. И нестерпимая скука добродетели, порождающая имморализм, часто столь легкомысленный, есть специфическое явление этики закона, не знающей никакой высшей силы»*.

Бердяев задает смелый вопрос: почему Христос поставил мытарей и грешников выше фарисеев — этих последовательных адептов законнической этики? «Почему в нравственном отношении первые делаются последними и наоборот? Почему лучше быть грешным, сознающим свой грех, чем фарисеем, сознающим свою праведность?... Фарисейство, т.е. этика закона, беспощадно осуждается в Евангелии, потому что оно не нуждается в Спасителе...»*

Фарисейский морализаторский педантизм всю проблему видит в тотальном планировании человеческого поведения со стороны законнического нормотворчества. Стоит только последовательно осуществлять нравственные предписания, и нравственность обеспечена. Против фарисейского «планирования нравственности» можно использовать тот же аргумент, который Ф. Хайер использовал против социалистической утопии тотального экономического планирования. Реальная социальная жизнь есть процедура открытия таких фактов, которые никакой нормотворческий педантизм заранее предвидеть не в состоянии. А самое главное: он обеспечивает нравственность худших, а не лучших, пассивных, а не активных, рабов стереотипа, но не творцов. Законничество скорее усмиряет человеческий дух, чем реально преображает его. Великодушие благодати — дарованного, а не педантично заслуженного спасения — вот что способно преобразовать человеческую душу изнутри, привлечь лучших, духовно активнейших.

Языческие боги умели мстить и наказывать, и в этом смысле могли выполнять законническую функцию. Христианство есть встреча с другим Богом, страдающим и жертвенным, т.е. разделяющим мучительную судьбу человека в мире. «Атеизм, как крик возмущенного человеческого сердца, победим лишь Богом, страдающим и разделяющим судьбы мира»*. Бог искупительный жертвы не довлеет над нашей свободой, не побеждает нас, а преображает нас изнутри, на основании нашего свободного согласия. Гордые не желают унизиться перед силой — и в этом источник богоборческого атеизма. Но гордых смиряет сила, отказавшаяся от самой себя, ставшая слабостью — ради нашего спасения. Христианский Бог выражает не только эту силу, ставшую страдающей слабостью; он также выражает преданное великодушие — готовность простить не за тщательно подсчитанные нравственные поступки, а за один порыв раскаяния, если он глубок и искренен. Тем самым не человек становится орудием безличного добра, а добро становится средством спасения человека.