7. Анархизм

Термин «анархия» (от греческого — безвластие, безначалие) ведет свое происхождение от древних эллинов, которые применяли его для характеристики такого состояния дел в городе-государстве, при котором верховная власть либо временно отсутствует, либо потеряла свою силу и авторитет. В Афинах так именовался год без архонта в правление «тридцати». Впоследствии сторонники аристократического и монархического правления стали сближать анархию с демократией, изображая последнюю олицетворением хаоса, распущенности и безначалия. Представители антиаристократического течения в античной и средневековой политической мысли (киники, некоторые средневековые ереси), напротив, видели в безвластии желательный и своего рода «естественный» порядок, лишенный развращаю-

7. Анархизм

685

щего или угнетающего воздействия носителей светской и цер-ковно-бюрократической власти.

В Новое время анархия предстает политическим течением, отрицающим необходимость государства и государственных законов. Приверженцам анархического устройства оно предстает новым и абсолютно справедливым общественным порядком, который основан на гармоничном сочетании интересов всех людей и который будто бы уже присутствует в самой природе мирного человеческого общежития и природе человека. Подобное представление о природе человека и человеческого общежития зародилось в социально-утопической мысли древности и дальнейшее развитие получило у некоторых представителей эпохи Просвещения (Руссо и др.). Важной вехой в развитии анархистских воззрений стала Великая французская революция с ее лозунгами свободы, равенства и братства.

В обсуждении новых исторических реалий и перспектив социального и политического строя среди идеологов анархии произошло размежевание на анархистов-коллективистов (Годвин, Прудон, Бакунин) и анархистов-индивидуалистов (Штирнер идр.).

Уильям Годвин (1756—1836), английский писатель и философ, стал автором первого современного и систематического изложения анархистской доктрины. В 1793 г. в трактате «Исследование о справедливости в области политики и ее влиянии на всеобщую добродетель и счастье» он высказал ряд идей о путях обретения людьми своего счастья и свободы. Политическая справедливость зависит, по его мнению, от способности людей беспристрастно взглянуть на свои собственные потребности, а также на потребности других и действовать такими путями и средствами, которые ведут к увеличению человеческого счастья. Политическая справедливость, таким образом, есть результат «рационального благоволения», рационально осознанного намерения принимать во внимание счастье других. Решающее значение в этом благоволении выполняет свобода, поскольку свобода исключает насилие, которое, согласно Годвину, подменяет разумное обсуждение и разумное обоснование подсчетами, основанными на страхе. В обзоре политической практики и институтов, которые явно враждебны осуществлению и развитию разумных человеческих способностей, он указывает прежде всего на монархические и аристократические институты европейских стран. Здесь же содержались критика

686

Глава 18. Западная Европа в XIX в.

государства как средоточия насилия и формулировка анархически понимаемой противоположности общества и государства.

Годвин полагал, что общество возникло из потребностей общежития, тогда как государство зародилось под влиянием страстей. Общество в этом смысле есть благо, а государство — в лучшем случае — только необходимое и временное зло. Бессмертен только деспотизм, поэтому в борьбе с ним необходимо «дать волю страстям своим». Государство образует противное общественному благу, поскольку оно зиждется на силе, «юридическое учреждение». Законы государства только закрепляют это деспотизм, причем стремление к регулированию при помощи законов не имеет ощутимых границ, и потому «мир будет скоро мал для всех будущих сводов». Принимаемые государством законы слепо предопределяют, как должны оцениваться действия людей и какая должна наступать ответственность за их несоблюдение. Поскольку финальной санкцией является насилие, а не разумность, то государство, заключал Годвин, может — сколь добрыми бы ни были его действительные намерения — не только не считаться с разумностью, но и вообще не заботиться об условиях, при которых разумность составляла бы основу человеческого поведения.